Настоящая жизнь

– И я тоже, – говорит Уоллас. И все оборачиваются, будто только сейчас поняли, что он тоже слышал разговор. Уоллас снова принимается за еду. Старается сделаться незаметным, но уже слишком поздно. Гамбит не удался. Миллер смеется.

– Некоторые их побаиваются, считают, что это дело слишком рискованное, – отзывается Зоуи. – В смысле, услышав «национальный парк» ведь не подумаешь, что это какое-то милое уютное место. Но… Не знаю, когда остаешься наедине с природой, в месте, где даже мобильник толком не ловит… Есть в этом что-то невероятное. Все равно что вернуться к истокам.

– Именно поэтому я и пошел в горы, когда дед умер, – подхватывает Ингве. – Там есть только ты и скала. Ты и небо. Ты и «смогу ли я подняться еще на пять дюймов и не сдохнуть?». Поразительно.

– Это чем-то похоже на… Ну, знаете, бывает, вспомнишь какую-то неприятность из прошлого и думаешь: вот же я дура, и чего так переживала, что Тиффани Бланшар не позвала меня на девичник, а Грег Ньюсом не пригласил на вечеринку. И вот когда поднимаешься на вершину или просто гуляешь по холмам и видишь следы вековых геологических процессов, чувствуешь то же самое. Это как… – Зоуи вертит в руках нож, пытаясь подобрать подходящее слово.

– Сменить ракурс, – подсказывает Эмма.

– Точно. Сменить ракурс. Спасибо, – смеется Зоуи. – Стоишь и думаешь: да из-за чего я так расстраивалась? Из-за экзамена по гражданскому праву?

– Но ведь в руках у адвокатов жизни и смерти людей, разве нет? – спрашивает Миллер, и Зоуи морщится.

– Вы поняли, о чем я, – говорит она. – Поняли же, правда? – и смотрит на всех по очереди. Взгляд ее блуждает по лицам собравшихся, и Уолласу хочется спрятаться от него. Неприятно видеть, как ее все сильнее захлестывает смущение. Зоуи откашливается.

– Конечно, – наконец, чуть позже, чем следовало бы, находится Винсент. – Мы как раз об этом вчера и говорили. В жизни есть нечто более важное, чем учеба.

– Не начинай, – просит Коул.

– Вот ты, например, Уоллас, – Винсент наклоняется к нему через стол, и тот кренится. Вздрагивают бокалы. По воде в стакане Уолласа проходит рябь.

– Ты о чем? – спрашивает Уоллас. Голос у Винсента такой, словно он сейчас вытащит на всеобщее обозрение кролика из пустой шляпы.

– Ты же хочешь бросить аспирантуру. Хочешь уйти. К тому же у тебя недавно отец умер. Вот он, другой ракурс.

Все оборачиваются к Уолласу, взгляды их стучат о кожу, как игрушечные пульки.

– Ну, это все-таки не одно и то же.

– А по-моему, то же самое, – не соглашается Винсент и продолжает свою мысль: – Уоллас вчера сказал, что ненавидит аспирантуру. Просто ненавидит. Это же ужасно, бедный парень. И вот он говорит: «У меня умер отец, и я хочу бросить университет». Понимаете? У него отец умер, и он понял, что оставаться тут незачем. Такие события ведь многое меняют.

– Правда? – Уоллас с ужасом понимает, что произнес это вслух. Он говорит, уставившись в стол. С губ срывается хриплый шепот. – Они многое меняют? А что именно?

– В общем-то… Все, – криво усмехается Винсент. – То есть, если бы мой отец умер… Я был бы раздавлен.

Уоллас кивает. Под потолком что-то монотонно шипит. Теперь, когда все замолчали, звук этот слышен очень отчетливо. «Что это, интересно», – думает Уоллас. Будто бы что-то утекает наружу сквозь узкую щель.

– Да, это меняет все, – наконец выдает он. И улыбается, смеется даже. Вечно он лыбится, идиот безмозглый, всем довольное одноклеточное. В уголках глаз собираются морщинки. Все за столом расслабляются. И только Роман хмурится.

– Это правда? Ты хочешь уйти?

Уолласу тут же приходят на ум три французских глагола: partir, sortir, quitter[7]. В школе он четыре года изучал французский. А потом еще в колледже столько же. Но говорить по-французски за пределами кабинета иностранных языков всегда стеснялся. Однако там, в колледже, он сдружился с ребятами из Северной Африки, с которыми вместе играл в теннис. И вот их он иногда – в приливе отваги – решался расспросить по-французски об их увлечениях, об их родных краях и семьях. В той компании был один парень, Питер, пару раз они с Уолласом едва не переспали. Прощаясь с ним, Питер всегда употреблял это слово – quitter, говорил: «Je quitte». И сейчас оно вдруг вспоминается Уолласу. Так и рвется с языка, но он его не пускает. Это личное слово. Слово Питера.

– Я бы не сказал, что хочу уйти, – хмыкает Уоллас. – Скорее я об этом подумывал.

– Но зачем? А как же перспективы для… темнокожих?

– Что за перспективы для темнокожих? – спрашивает Уоллас, хотя и понимает: другие сочтут, что он нарывается. Они и так уже смотрят на него оценивающе, отмечая, как напряглись его предплечья, руки, уголки рта. Как опасно он прищурился.

– Ну, – пожимает плечами Роман. – Докторская даст тебе отличные перспективы, хорошую работу, блестящее будущее. А без нее… сам знаешь, что говорит статистика.

– Очаровательно, – отзывается Уоллас.