— Хорошо, — жевал Настину щеку отец Андрей.
— Повар у тебя, брат… того… — хрустел корочкой Лев Ильич.
— Прекрасно пропеклось. — Мамут внимательно осмотрел насаженный на вилку кусок и отправил в рот.
— Четверть часа… м-м-м… на углях и три часа в печи… — бодро жевал Саблин.
— Очень правильно, — кивал Мамут.
— Нет… это что-то… это что-то… — жмурился Румянцев.
— Как я обожаю грудинку… — хрустела Румянцева.
Арина осторожно отрезала кусочек лобка, отправила в рот и, медленно жуя, посмотрела в потолок.
— Как? — спросил ее Мамут, прихлебывая вина.
Она пожала пухлыми плечами. Мамут деликатно отрезал от лобка, попробовал:
— М-м-м… сметана небесная… ешь, пока теплое, не кривляйся…
— Сашенька, а что же ты? — Увлажнившиеся глаза Саблина остановились на жене.
— Александра Владимировна, не разрушайте гармонии, — погрозил пальцем Румянцев.
— Да, да… я… непременно… — Саблина рассеянно вглядывалась в безглавое, подплывшее соком тело.
— Позвольте-ка, матушка, вашу тарелку, — протянул руку отец Андрей. — Вам самое деликатное полагается.
Саблина подала ему тарелку. Он воткнул нож под нижнюю челюсть Настиной головы, сделал полукруглый надрез, помог вилкой и шмякнул на пустую тарелку дымящийся язык:
— Наинежнейшее!
Язык лежал мясистым знаком вопроса.
— Благодарю вас, батюшка, — с усталой улыбкой Саблина приняла тарелку.
— Ах, какая все-таки прелесть ваша Настенька, — бормотала сквозь мясо Румянцева. — Представьте… м-м-м… всегда, когда ее видела, я думала… как вот… как мы будем… м-м-м… как… нет, это просто потрясающе! Какие тонкие изящные ребра!
— Настасья Сергеевна была удивительным ребенком, — хрустел оплавленной кожей мизинца Лев Ильич. — Однажды я приехал прямо с ассамблеи, устал, как рикша, день жаркий, и натурально, по-простому… м-м-м… решил, знаете ли, так вот прямо в…
— Вина! Вина еще! Павлушка! — вскрикнул Саблин. — Где фалернское?
— Так вы же изволили бордо-с. — Тот завертел белой тонкокожей шеей.
— Дурак! Бордо — это только прелюдия! Тащи!
Лакей выбежал.
— Вкусно, черт возьми, — тучно вздохнул Мамут. — И очень, очень правильно, что без всяких там приправ.
— Хорошее мясо не требует приправы, Дмитрий Андреевич, — откинулся на спинку стула жующий Саблин. — Как любая Ding an sich.
— Истинная правда, — поискал глазами отец Андрей. — А где же, позвольте, это…
— Что, брат?
— Ложечка чайная.
— Изволь! — протянул Саблин.
Батюшка воткнул ложечку в глаз жареной головы, решительно повернул: Настин глаз оказался на ложечке. Зрачок был белым, но ореол остался все тем же зеленовато-серым. Аппетитно посолив и поперчив глаз, батюшка выжал на него лимонного сока и отправил в рот.
— А я у рыбы глаза не могу есть, — полусонно произнесла медленно жующая Арина. — Они горькие.
— У Настеньки не горькие, — глотнул вина батюшка. — А очень даже сладкие.
— Она любила подмигивать. Особенно на латыни. Ее за это три раза в кондуит записывали.
— Настя умела удивительно смотреть, — заговорила Саблина, задумчиво двигая ножом на тарелке недоеденный язык. — Когда я ее родила, мы жили в Петербурге. Каждый день приходила кормилица кормить Настеньку. А я сидела рядом. И однажды Настя очень странно, очень необычно на меня посмотрела. Она сосала грудь и смотрела на меня. Это был какой-то совсем не детский взгляд. Мне, право, даже стало не по себе. Я отвернулась, подошла к окну и стала в него глядеть. Была зима, вечер. И окно все затянуло изморозью. Только в середине оставалась проталина. И в этой черной проталине я увидела лицо моей Настеньки. Это было лицо… не знаю как объяснить… лицо очень взрослого человека. Который был значительно старше меня. Я испугалась. И почему-то сказала: «Батый».
— Батый? — нахмурил брови отец Андрей. — Тот самый? Хан Батый?
— Не знаю, — вздохнула Саблина. — Возможно, и не тот. Но тогда я сказала — Батый.
— Выпей вина, — пододвинул ей бокал Саблин.
Она послушно выпила.
— Вообще, иногда в родном человеке может черт-те что померещиться. — Румянцев протянул пустую тарелку. — Пожалуйста, с бедрышка вон с того.
— С какого? — встала Саблина.
— Что позажаристей.
Она стала вырезать кусок.
— Сергей Аркадьич, — вытер жирные губы Мамут. — Полноте мучить супругу. Пригласите повара.
— Да что вы, господа, — улыбалась Саблина. — Мне чрезвычайно приятно поухаживать за вами.
— Я берегу здоровье моего повара, — глотнул вина Саблин. — Сашенька, и мне потом шеечки с позвонками… Да! Берегу. И ценю.
— Повар хороший, — хрустел Настиным носом отец Андрей, — хоть и деревенский.
— Деревенский, брат! А гаршнепа в бруснике делает получше, чем у Тестова. Все соусы знает. Помнишь на Пасху поросят?
— А как же.
— Я ему восемь поваренных книг привез. Да-да-да! Повар! Что ж это я… — Дожевывая, Саблин встал, ухватился за Настину ступню, повернул.
Затрещали кости.
— Полосни-ка вот здесь, Сашенька…
Саблина полоснула. Он оторвал ступню, взял ополовиненную бутылку фалернского и пошел из столовой на кухню. В душном ванильном воздухе кухни повар трудился над лимонно-розовой пирамидой торта, покрывая его кремовыми розами из бумажной трубки. Кухарка рядом взбивала сливки к голубике.