Настанет день

Когда Лютер доставлял миссис Коглин обратно на Кей-стрит и открывал ей переднюю дверцу, она негромко произносила: «Благодарю вас, Лютер», и после того, как подавал ей завтрак, он весь оставшийся день почти никогда ее не видел. Целый месяц они так и общались: она ему скажет «Благодарю вас», а он ей — «Рад служить, мэм». Она никогда не расспрашивала, где он живет, есть ли у него семья, откуда он родом, а Лютер успел сообразить: он не в том положении, чтоб затевать беседу первым.

— Ее трудно понять, — как-то раз заявила ему Нора, когда они совершали свой еженедельный поход за продуктами на рыночную площадь Хеймаркет-сквер. — Я в этом доме уже целых пять лет живу, но не уверена, что могла бы тебе рассказать о ней больше, чем рассказала бы в ту ночь, когда я только-только сюда попала.

— Если она не распекает меня, пускай себе молчит как рыба.

Нора положила дюжину картофелин в мешок.

— А с остальными ты ладишь?

Лютер кивнул:

— Похоже, славная семейка.

Она тоже кивнула, хотя Лютер не понял, соглашалась она с ним или просто сделала какой-то вывод насчет яблока, которое внимательно рассматривала.

— Джо от тебя уж точно без ума.

— Он бейсбол обожает, такое дело.

Она улыбнулась:

— Наверно, «обожает» — это еще мягко сказано.

Как только Джо выяснил, что Лютер в свое время игрывал в бейсбол, часы после уроков заполнились у них тренировками, и все это проходило у Коглинов на заднем дворе. Вечерние сумерки начинали сгущаться как раз к концу Лютеровой смены, так что последние три часа своего рабочего дня Лютер теперь отдавал главным образом игре, и капитан Коглин одобрил это: «Если благодаря этому мальчик перестанет донимать свою мать, мистер Лоуренс, то я разрешу вам собрать целую команду, если пожелаете».

Джо не был прирожденным спортсменом, зато в нем обнаружилось рвение и упорство, да и слушал он отлично — для своего-то возраста. Лютер учил его, как сгибать колено, когда посылаешь мяч низом, как следить и за своими бросками, и за движением биты. Он учил его принимать мяч-свечку — ни в коем случае не ниже головы. Он пытался научить его питчингу, но руки у мальчика для этого дела не годились, да и терпения ему не хватало. Он хотел быть бьющим и бить по-настоящему, вот и все. И за это Лютер еще больше озлился на Бейба Рута: тот обратил игру в какую-то колотьбу по мячу, в цирковое представление, так что все белые бостонские мальчишки теперь думали, что главное тут — у-уф, у-ух, и мяч в небо.

Если не считать утреннего часа с миссис Коглин и предвечерних часов с Джо, основную часть рабочего дня Лютер проводил с Норой О’Ши.

— И как тебе работа? — спросила она.

— По-моему, делать особо-то нечего.

— Может, тогда поможешь мне?

— Правда? Помогу. Я ее катаю в церковь и обратно. Завтрак ей подаю. Облизываю авто. Начищаю башмаки капитану и мистеру Коннору, и еще надо не забывать пройтись щеткой по их костюмам. Иногда полирую капитановы медали, ежели он их собирается надеть. По воскресеньям наливаю капитану и его друзьям всякие напитки, пока они сидят в кабинете. Все прочее время сметаю пыль оттуда, где ее нету, прибираю там, где и без того прибрано, мою все эти чистенькие полы. Наколю чуть-чуть дров, принесу немножко угля, запалю малюсенькую печку. Я к чему веду? На все про все два часа уходит, не больше. А остальное время пытаюсь делать вид, будто чем-то занят, пока вы не придете домой — ты или мистер Джо. Не знаю даже, зачем они меня взяли.

Она мягко положила руку ему на локоть:

— Без этого неприлично.

— Без негра?

Нора кивнула, глаза у нее заискрились.

— В этой части нашего района. Если бы Коглины тебя не наняли, им пришлось бы объяснять.

— Чего объяснять? Почему не провели себе электричество?

— Почему они не хотят соответствовать. — Нора с Лютером поднимались по Ист-Бродвею к Сити-Пойнт. — Здешние ирландцы напоминают мне англичан у меня на родине. На окнах тюлевые занавесочки, а брюки заправлены в сапоги, как будто они знают, что такое работа.

— Тут, может, и так, — отозвался Лютер. — Но в остальной округе…

— Что?

Он пожал плечами.

— Да скажи, что? — Она потянула его за руку.

Он опустил взгляд:

— На других улицах так не делай. Пожалуйста.

— А-а…

— Иначе нас обоих прикончат. И кружевные занавески не помогут, вот что я тебе скажу.

Каждый вечер он писал Лайле, и каждые несколько дней письма возвращались нераспечатанными.

Его это едва не доконало — ее молчание, его житье в чужом городе, чувство неприкаянности и неопределенности, да такое сильное, какого у него сроду не бывало, — но однажды утром Иветта выложила на стол почту и плавным движением подвинула ему два вернувшихся письма.

— Твоя жена? — Она села.

Лютер кивнул.

— Видимо, ты поступил с ней как-то жестоко.

— Так и есть, мэм, — ответил он. — Так и есть.

— Но дело не в другой женщине, верно?

— Верно.

— Тогда я тебя прощаю. — Она похлопала его по руке, и Лютер ощутил, как в кровь ему проникает тепло ее ладони.

— Спасибо, — произнес он.

— Не беспокойся. Она по-прежнему о тебе думает.

Он покачал головой: да чего там, он ее потерял, и это ему дочиста иссушило душу.

— Нет, мэм, не думает.