Настанет день

Дэнни встретился с Ральфом Рафельсоном в штаб-квартире Бостонского центрального профсоюза в первый четверг августа. Рафельсон благодаря своему росту принадлежал к числу тех редких людей, на которых Дэнни приходилось смотреть снизу вверх. Худой как щепка, с жиденькими светлыми волосами, он проводил Дэнни к креслу и тоже уселся. За окнами из бежевых туч сыпался теплый дождь, и улицы пахли гнилью.

— Начнем, — проговорил Ральф Рафельсон. — Если вас подмывает посклонять на все лады мое имя и мою фамилию, удовлетворите свое желание прямо сейчас.

Дэнни нарочно помедлил, словно бы обдумывая предложение, и потом сказал:

— Нет. Что-то не хочется.

— Благодарю. Что мы можем сделать для Бостонского управления полиции сегодня утром, полисмен Коглин?

— Я представляю Бостонский клуб, — сообщил Дэнни. — Мы — трудовая организация, входящая в состав…

— Я знаю. — Рафельсон слегка хлопнул по своему блокноту. — И я хорошо осведомлен о БК. Давайте я облегчу вам душу: мы хотим помочь.

— Мистер Рафельсон…

— Ральф.

— Ральф, если вы все про нас знаете, тогда вам известно, что я уже общался с некоторыми из трудовых групп, которые входят в вашу федерацию.

— Да-да, известно. Как я слышал, говорите вы весьма убедительно.

Дэнни подумал: неужели убедительно? Он смахнул капли дождя с кителя.

— Если нас прижмут к стенке и у нас не останется иного выбора, кроме как не выйти на работу, Центральный профсоюз нас поддержит?

— На уровне слов? Разумеется.

— А на уровне действий?

— Вы имеете в виду забастовку солидарности?

— Именно так.

Рафельсон потер подбородок.

— Вы отдаете себе отчет, скольких трудящихся представляет Бостонский центральный профсоюз?

— Как я слышал, чуть меньше восьмидесяти тысяч.

— Чуть больше, — поправил Рафельсон. — К нам только что подключилась организация водопроводчиков из Западного Роксбери.

— Хорошо, больше.

— Вы когда-нибудь видели, чтобы хотя бы восемь человек сошлись во мнении?

— Редко.

— А у нас восемьдесят тысяч — пожарные, водопроводчики, телефонисты, механики, лудильщики, водители грузовиков, прочие транспортники. И вы хотите, чтобы я добился от них единодушного согласия на забастовку в поддержку тех, кто колотил их дубинками, когда они сами бастовали?

— Да.

— Почему они должны соглашаться?

— А почему бы и нет?

Рафельсон улыбнулся — скорее глазами, чем губами.

— Почему бы и нет? — повторил Дэнни. — Вы знаете кого-то из наших людей, кому зарплата позволяет кормить семью и кто находит время читать детям сказки на ночь? С нами обращаются как с батраками.

Сплетя руки за головой, Рафельсон изучающе посмотрел на Дэнни:

— Вы поднаторели в красноречии, Коглин.

— Спасибо.

— Это не комплимент. Если отбросить все эти сантименты насчет «солидарности трудящихся», скажите, кто может гарантировать, что после забастовки у моих восьмидесяти тысяч по-прежнему будет работа? Вы видели последние цифры по безработице? Почему бы безработным не занять места моих ребят? И что, если ваша забастовка затянется? Кто тогда будет кормить семьи выброшенных на улицу, если у них появится время на чтение книжек детям? У ребятишек бурчит в животе, а им читают сказочки. Вы спрашиваете: «Почему бы и нет?» Тому есть восемьдесят тысяч причин. Плюс их родные и близкие.

В кабинете было прохладно и сумрачно, жалюзи были лишь чуть-чуть приоткрыты, и единственным источником света в комнате служила небольшая настольная лампа возле локтя Рафельсона. Дэнни встретился с ним глазами и стал ждать, пока тот выскажется до конца, чувствуя, что втайне тот сам чего-то от него ожидает.

Рафельсон вздохнул:

— И все-таки, могу вас заверить, я эту акцию поддержу.

Дэнни подался вперед:

— Теперь моя очередь спросить почему.

Рафельсон подергал жалюзи, добившись того, чтобы их полоски стали пропускать чуть больше света этого сырого дня.

— В нашей борьбе наступил поворотный момент, — объявил он. — За прошедшие два десятилетия мы добились больших успехов, главным образом благодаря тому, что в некоторых больших городах нам удалось застать Крупный Капитал врасплох. Но теперь Крупный Капитал поумнел. Он занимается подтасовками, пропихивает свои формулировки. Вы уже не трудящийся, который борется за свои права. Теперь вы большевик. Вы подрывной элемент. Не нравится восьмидесятичасовая неделя? Значит, вы анархист. Ведь только коммунисты требуют выплат за нетрудоспособность. — Он махнул рукой в сторону окна. — Сказочки на ночь любят не только дети, Коглин. Все мы их любим. Нам нравятся простые убаюкивающие истории. Крупный Капитал именно так сейчас и делает: рассказывает Труду более приятную сказку, чем мы. — Он улыбнулся. — Может быть, наконец-то нам представилась возможность переписать ее на свой лад.

— Было бы славно, — заметил Дэнни.

Рафельсон протянул ему длинную руку через стол:

— Я с вами свяжусь.

Дэнни обменялся с ним рукопожатием:

— Спасибо вам.

— Меня пока рано благодарить, но, как вы сказали, — Рафельсон глянул в окно на дождь, — почему бы и нет?