Настанет день

Поначалу они были почти на равных. Когда они поступили на службу, учились в полицейской школе, впервые начинали патрулировать территорию, между ними еще не замечалось особой разницы. Но спустя несколько лет Томми вдруг начал умело пускать в ход хитрость, тогда как Эдди в своей деятельности по-прежнему прибегал только к помощи кнута и пряника, и тело его с каждым годом все раздавалось вширь. Между тем Идеальный Томми оставался ловким и подтянутым. Он внезапно преобразился в «отличника», в победителя.

— Я еще тебя догоню, Томми, — прошептал Маккенна, хотя и знал, что это ложь. Он не такой хитроумный, как Томми. А если чему и научится, время все равно безвозвратно упущено. Нет, придется уж довольствоваться тем, что…

Дверь в его сарайчик оказалась открытой. Точнее, слегка приоткрытой. Он подошел к ней, распахнул. Казалось, внутри все по-прежнему: метла и садовые принадлежности с одной стороны, две его потрепанные сумки — с другой. Он нащупал выступ половицы, ухватился, дернул вверх, пытаясь прогнать воспоминание о том, как сегодня днем проделывал почти то же самое в доме на Шомат-авеню, а все эти разодетые негритосы торчали вокруг со стоическими рожами, хотя внутри-то наверняка тряслись от хохота.

Под половицей лежали пачки денег. Он всегда предпочитал держать их здесь. Пускай Томас помещает свои в банк, или вкладывает в недвижимость, или прячет в сейф у себя в кабинете. Эдди нравились пачечки, и ему нравилось, что они именно здесь, куда он может подняться, посидеть, немного выпив, потрогать их, понюхать. А когда их становилось слишком много — приятная проблема, с которой он сталкивался примерно раз в три года, — вот тогда он клал их в депозитную ячейку Первого национального. Но до тех пор он с ними не расставался. Вот они, все здесь, все на месте, уютненько лежат там, где он их оставил. Он опустил половицу обратно. Встал. Закрыл дверцу сарайчика, дождавшись, чтобы щелкнул замок.

Остановился посреди крыши. Настороженно приподнял голову. На дальнем конце крыши что-то прямоугольное выделяется на фоне парапета. Длиной в фут, высотой с полфута.

Это еще что?

Он отхлебнул из стакана и оглядел темную крышу. Прислушался. Не так, как это сделало бы большинство, а так, как прислушивается коп, двадцать лет охотившийся за всяким отребьем по темным переулкам и не менее темным помещениям. Воздух, который только что пах нефтью и каналом Форт-Пойнт, теперь источал запах его собственной влажной кожи, гравия у его ног. В бухте прогудело судно. Внизу, в парке, кто-то засмеялся. Где-то поблизости закрыли окно. Автомобиль тащился по Джи-стрит, грохоча сцеплением.

Луны нет, ближайший газовый фонарь — этажом ниже.

Эдди послушал еще. Напряг глаза и убедился, что прямоугольный силуэт — не оптический обман, не игра теней во тьме. Нет, эта штука здесь, и он хорошо знал, что это такое.

Ящик для инструментов. Тот самый ящик. Тот, который он дал Лютеру Лоуренсу. Тот, который он набил пистолетами: за десять лет он натаскал это оружие со складов улик.

Эдди поставил бутылку и вынул из кобуры «тридцать восьмой». Взвел курок.

— Ты здесь? — Он всматривался в темноту. — Ты здесь, сынок?

Ничего. Тишина. Он опустил револьвер. Постукивая им по бедру, пересек крышу, подошел к ящику. Здесь было светлее, и он убедился, что перед ним именно тот ящик, который он дал Лютеру: в тех же местах содрана краска, стерта ручка. Он опустил взгляд, отхлебнул еще, заметил, сколько народу гуляет по парку. Большая редкость для столь позднего вечера, но сегодня все-таки пятница, к тому же, судя по всему, первая за этот месяц пятница, когда не льет дождь.

Именно воспоминание о дожде заставило его склониться над парапетом и осмотреть водосточные желоба. Оказалось, один выскочил из креплений и отошел от кирпичной стены. Рука сама потянулась к замку ящика, но тут ему пришло в голову, что сначала надо бы вызвать ребят из саперного отдела. Впрочем, ящик уже открылся, Эдди убрал револьвер в кобуру и уставился на содержимое. Меньше всего он ожидал увидеть то, что увидел.

Инструменты.

Несколько отверток, молоток, три торцовых ключа, две пары плоскогубцев, небольшая пила.

Чья-то рука коснулась его спины, так мягко, что он ее почти не почувствовал. Крупный человек обычно думает, что его не так-то просто сбить с ног. Но он стоял согнувшись, составив ступни, одна рука на колене, в другой стакан виски. Прохладный шквал ударил ему в грудь, когда Эдди Маккенна оказался в пространстве между своим домом и домом Андерсонов, услышал, как хлопает, раздуваясь, его собственная одежда. Он открыл рот, думая: надо крикнуть, — и освещенное окно кухни, словно лифт, мелькнуло у него перед глазами, унеслось вверх. В эту безветренную ночь его уши наполнил ветер. Первым ударился о булыжник мостовой его стакан. Потом — голова. Неприятный звук. А за ним — еще один, такой же неприятный: хруст сломавшегося хребта.