Наследство одержимого

Обугленный фитилек замигал и утонул в горячей стеариновой лужице. Сергей оказался в полной темноте. Не выпуская из рук ужасной книги, он с грохотом пробрался к выходу из лакейской и ощупью нашел дорогу на второй этаж.

В спальне горела сельмаговская Эдикова свечка. Эдиков рюкзак, вывалив наружу кусок какого-то задубленного грязью брезента, громоздился на одном из столов-кроватей. Самого Эдика видно не было. Что ж, сей факт Сергея в тот момент скорее обрадовал: уж чего-чего, а делиться со своим случайным проводником радостью открытия старинной библиотеки учителю хотелось почему-то меньше всего.

Подойдя к своему «ложу», Сергей вынул из сумки новую свечу и мешочек с ломаными сельмаговскими крекерами, взгромоздился на столешницу и, неуютно покрутившись на ней, грустя о подушке, продолжил прерванное изучение ободранного фолианта. Крекеры быстро закончились. Глухонемые буквы чужого языка слипались и падали перед сонными глазами, одиозные гравюрки с каждым разом казались все неразборчивее, все неприятнее. Свечное пламя кривлялось на сквознячке, швыряя по стенам комнаты извивающиеся тени — и что их только отбрасывало?… Наконец, книга медленно уползла Сергею под бок — Сергей этого уже не почувствовал, охваченный оцепенением, крепким и сладким, — тем, что слабее наркоза, но сильнее мгновенного сна смертельно усталого человека…

Извивы теней сгустились в черную отчетливую фигуру — она ползла по стене, тянула бесконечную руку, светила красными глазами…

И вот Сергей перенесся в страшную церковь, где было полно огней, и при свете этих огней безликие люди в длинных черных одеяниях пели стройный заунывный гимн и творили что-то над резным алтарем, и булькающий жертвенный крик летел под купол — туда, где в центре проклятой пентаграммы нагло ухмылялась безбожная козья морда… Сергей бултыхаясь плыл по воздуху, по-собачьи загребал воздух руками, перебирал напряженными ногами, удирал от кого-то… Внизу, на дне воздушного озера, лежали в сыроватой мгле Осины. Учитель то кружился над ними, то вдруг чувствовал под ногами пружинящую болотистую землю. А когда он поднимал голову, перед его глазами неизбежно возникал полуобрушенный помещичий склеп, и неведомая мохнатая тварь мельтешила на крыше, ухала пожабьи, обнимала безголового ангела, помахивая в ватном тумане перепончатыми крыльями. А потом вдруг таяла, таяла… — и вот уже Сергей стоит на залитой солнцем деревенской улице, и по ней с воплями мечутся люди, и в горле першит от дыма, потому что избы вокруг пылают… Выстрелы, ржание лошадей, мелькание безумных окровавленных лиц! Сергей потерянно озирался по сторонам, потом вдруг снова отрывался от земли, замечая краем глаза, как какой-то человек с козлиной бородкою, в пенсне и кожаной куртке, нервно и взбалмошно палит из громоздкого вороненого маузера по дверям чьего-то погреба. Оттуда клубами черного смоляного дыма выползает нечто живое, бесформенное и страшное…

А миг спустя Сергей вновь оказывался на земле, на той же деревенской улице, но как если бы днем позже: вокруг стояла мертвая, как бы насытившаяся тишина, обугленные развалины давно уже не дымились, и гладкие аспидные вороны безмолвно и деловито поскакивали на тонких крепких ножках по животам и головам бесчисленных мертвецов, валявшихся посреди пожарища, словно бесхозные дрова, и вонючие вороньи клювы впивались в раскрытые и высохшие людские глаза… Сергей давился тошным ужасом, пытался взмыть в спасительное небо и не мог. А в невыносимой тишине меж тем раздавался легкий шорох и нечто, весьма напоминающее тихий-тихий ехидный смешок… Смешок становился все громче, громче, громче, разрастаясь, наконец, в разнузданный хриплый хохот, от которого хотелось выть…

Воя, Сергей перелетал сквозь туман и время — опять — в осиновскую церковь, где угрюмые неопрятные люди в папахах, блестя штыками и обнаженными саблями, напряженно внимали высокому бледному человеку в черном хитоне. У человека в руках тоже блестело — присмотревшись, Сергей узрел широкое золотое блюдо. Потом толпа в папахах зашевелилась, люди стали куда-то уходить и возвращаться один за другим, подходя по очереди к золотому блюду и бросая в него свежевырванные, едва не трепещущие человеческие сердца…