Наслаждение («Il piacere», 1889)

Сочиняя, Андреа с любопытством изучал себя. Он уже давно не писал стихов. Не повредил ли этот перерыв мастерству его техники? Ему казалось, что рифмы постепенно возникая в его мозгу, имели новый вкус. Созвучие приходило само собой, без поисков; и мысли рождались рифмованными. Потом, какое-то препятствие вдруг останавливало течение; стих не удавался ему; и все остальное распадалось, как ничем не связанная мозаика; слоги боролись со строгостью размера; певучее и яркое слово, понравившееся ему, несмотря на всякие усилия, исключалось строгим ритмом; из какой-нибудь рифмы неожиданно возникала новая идея, соблазняла его, отвлекала от первоначальной идеи; какой-нибудь, даже меткий и точный эпитет звучал слабо; и столь искомого качества, спайности стиха, совершенно не оказывалось; и строфа оказывалась неудачной, как медаль по вине неопытного литейщика, который не умел рассчитать необходимое для наполнения формы количество расплавленного металла. И он, со строгим терпением, снова клал металл в тигель; и начинал работу сызнова. И строфа в конце концов удавалась ему вполне и точно; иной стих то здесь, то там звучал с приятной жесткостью; сквозь переливы ритма, симметрия казалась в высшей степени очевидной; повторность рифм звучала четко, созвучием звуков вызывая в душе созвучие мыслей и усиливая физической связью связь нравственную; и весь сонет жил и дышал, как независимый организм в полном единстве. Для перехода от одного сонета к другому, он держал ноту, подобно тому, как в музыке модуляция от одного тона к другому подготовляется созвучием септимы, в которой удерживается основной тон, чтобы сделать его преобладающим в новом тоне.

Так он сочинял, то медленно, то быстро, с никогда не испытанным наслаждением; и уединенное место, казалось, воистину, было создано воображением одинокого сатира — песнопевца. С разливом дня, море сверкало из-за стволов, как из-за колонн портика из яшмы; коринфские аканты были как срезанные верхушки этих древесных колонн; в синем, как тень в озерной пещере, воздухе, солнце то и дело бросало золотые стрелы, кольца и круги. Без сомнения, Альма Тадема здесь задумал бы свою Сапфо с фиолетовыми волосами, сидящей под мраморной Гермой и поющей на семиструнной лире, среди бледных златокудрых девушек, которые внимательно пьют совершенную гармонию каждой строфы адонического стиха.

Закончив четыре сонета, он перевел дыхание и прочел их про себя, с внутренним жаром. Явный перерыв ритма в пятом стихе последнего, благодаря отсутствию ударения и вызванной этим тяжелой постановке восьмого слога, показался ему удачным, и он сохранил его.

И затем написал четыре сонета на четырехугольном основании Гермы: по одному с каждой стороны, в следующем порядке:

I

Ты знаешь ли, Гермес четвероликий,
Благую новость сердца моего?
Возник, звеня, из темных недр его
Хор светлых духов, стройный и великий.

Безмолвен в сердце ропот страсти дикий,
Погас огонь желаний и всего
В чем грязь была; иное торжество
Подъемлет в нем ликующие крики.

Витают с гимном духи. Вкрадчив звон
Их пения; я предан им всецело
И хохочу над горем прежних лет.

Пусть бледен, но, как царь, я осенен
Душой, во мне смеющейся, и смело
Гляжу на Зло, чьей власти больше нет.

II

Душе смешна ее любовь былая,
Бессильно Зло, завлекшее меня
В свою засаду, в сети из огня,
Как в некий лес — с вулканами — без края.

Она — в кругу, где дышит скорбь людская,—
Послушница в нарядах ярче дня,—
Вне дебрей лжи, где выла мне, маня,
Зверей греха чудовищная стая.

Напев сирен не властен над душою,
Ни взгляд горгоны впредь не страшен ей,
Ни когти сфинкса, когти золотые.

Венчая ж круг — сверкая белизной,
Стоит Жена, в святой руке своей,
В своих перстах, держа Дары Святые.

III