Нашедшие Путь

— Ванька Мокрушин — кореш Толяна. Близки они были по уровню интеллекта, вернее — по полному его отсутствию… Отделали их жестоко и бетонной сваей придавили; потом — на меня накинулись… Очнулся — лежу придавленный сваей, выбраться не могу; рядом — уже Славу Каткова лупят. Славка хоть и тупой, но крупный, — держится и орёт: «Хасан!.. Жека!.. Кистень!..» Фоку, заметь, не звал… Ну, Хасанова Марата — ты знаешь; Жека — это Гилёв Евгений, он же — Жека-Костолом; ну, а Кистень — это не кликуха даже, а, вроде бы, — фамилия… Игнат Кистень общался, в основном, с Жекой, реже — с Катком… Услышали они, прибежали, отбили Славку; потом и Фокичев пришёл, — велел со своих «шестёрок» сваю убрать, затем ко мне подошёл и спрашивает: «Ну что Сёма, — не надумал?» Постоял, подождал немного… Я молчу, — сил нет, мыслей — тоже… В общем, ушли они; меня — под сваей оставили… Лежу, думаю, что подохнуть, вроде, не страшно, страшно — руки и ноги отморозить; стал шевелить конечностями потихоньку, экономя силы… Не знаю — сколько пролежал, вдруг — слышу голос Фокичева; я даже не понял, что он говорил, но стал кивать, говорю: «Согласен… согласен…» — несколько раз повторил, — боялся, что голос ослаб… Короче, Славка с Игнатом сваю убрали и оттащили меня отогреваться… Получается, Боря, что нам обоим минувшей зимой на снегу-то полежать довелось…

Теперь Борису было стыдно за свой рассказ, хотелось как-то оправдаться или хотя бы выразить сочувствие Петру. Оба долго молчали.

— Обошлось, — очухался, — продолжил Семёнов. — Были пузыри на пальцах, но не более того… Фока тогда твёрдо решил точку в этом деле поставить, а получилось — многоточие… «Крутых» на лесопилке подкараулили… Мне с Катком и Кондратом поручили отсекать примкнувших к ним; Хасан — с другой стороны толпу отвлекал ещё с кем-то… Когда сцепились, — Жека Шустрикову сначала ногу сломал, потом — башку свернул. Ну, а Кистеню — сначала от Лихачёва крепко досталось, но, когда Гилёв Шустрого уложил, Лихача они совместными усилиями быстро запинали, а когда отошли, — Иван Мокрушин крепления выбил, — брёвна и посыпались. Все, естественно, разбежались; один Мокрушин — лежит на куче брёвен с кувалдой в руках, а под кучей — два трупа. Вот и получилось, что Мокрый во всём виноват… Кондрат потом пытался на Фоку «наехать», но Фокичев его быстро «остудил», да ещё прикалывался, что у Ваньки, мол, фамилия подходящая для «мокрухи»… Короче, дали Мокрому после лечения офигенный срок и отправили на другую зону; а вот Игнат Кистень и Жека-Костолом — как-то по-тихому исчезли… То ли уж очень не хотелось начальству официально признавать факт массовых беспорядков, то ли Игнат Кистень и Женя Гилёв кому-то зачем-то ещё нужны, но то, что Фока сдал их всех троих — это, по-моему, очевидно… С их уходом влияние Фокичева на сидельцев значительно ослабло; беспредела на зоне не стало… почти. Правда, перед самым новым годом Фока сдуру попытался свой авторитет восстановить: стал «наезжать» то на одного, то на другого, — многих разозлил. В общем, если без подробностей, — «отметелили» его основательно. Только Славка и Марат пытались его защищать — двое против толпы… Я стою у окна, наблюдаю, вдруг вижу: Фока в мою сторону летит — прямиком башкой на край батареи. Подхватил я его в последний момент — смягчил удар; кровищи, правда, много было. Гляжу: сейчас запинают, добьют; руку поднял, кричу: «Всё, ребята, хорош!.. Как бы не подох!» Они кровь увидели — стали расходиться… Потом Фока, когда ему башку «починили», собрал своих, меня — тоже позвал, — долго агитировал за себя, рассказывал о своих отношениях с «хозяином», ещё с какими-то «упырями» с воли… Короче, уговорами и угрозами добился он для себя положения шаткого равновесия, которое и сохранялось до известных тебе событий.

— А как ты с отцом Николаем познакомился?

— После того, как под сваей полежал — начал в церковь заглядывать, а когда узнал, что тут многое ещё не доделано, попросился сюда работать; Фокичев — за мной увязался, — понял, что тут для него безопаснее, однако, как видишь, не прижился здесь… Отец Николай в людях хорошо разбирается, иногда кажется, что мысли читать умеет; какие-то неполадки в самой душе способен заметить и помочь их исправить. Я сразу и не заметил, как он подсунул мне какие-то подсказки и помог на жизнь по-другому посмотреть. Не скажу, что я коренным образом изменился, но спокойно как-то стал ко всему относиться; новые ориентиры в жизни появились, новый смысл…

Борис всё больше ощущал, что эти рассуждения нагоняют на него какую-то странную тоску, он чувствовал, что должен многое переосмыслить. Недавние события, как бы спонтанно, всплывали в памяти Бориса и, поворачиваясь разными сторонами, подстёгивали, почти лишённые слов, размышления. Затянувшись на несколько дней и ночей, этот бесплодный самоанализ основательно измотал Бориса и привёл его к отцу Николаю с висящим в воздухе вопросом, не желающим вылиться в слова.

— Спросить о чём-то хочешь? — опередил Бориса священник.

— Хочу, — подтвердил Борис. — Похоже, что это у меня на лбу написано…