Наш Современник, 2008 № 09

Такая здравица уничтожила остатки напитков, и я стал порываться в магазин, чтоб выпить ещё и за здоровье социолога, но мне доложили, что магазин погасил огни. Но что это отнюдь не проблема, то есть проблема, но решаемая, так как есть проблемы трудно решаемые, есть проблемы долго решаемые, но нерешаемых нет, и эту разрешим, ибо в заснеженной ночи неутомимо работает самогонная фабрика. Правда, её владелец, вот собака, взвинтит по случаю моего новоселья цены. Но это меня не устрашило. И я, помахивая ассигнацией, вопросил:

- Чьи ноги? Сам бы, как Ванька Жуков, побежал - дороги не знаю. Оказалось, что и никто не знает. Только Аркаша.

- Вперёд и с песней! - велел я ему.

Уже много бойцов полегло на мои половицы. Тела их раздвинули, сделав проход к дверям. Я вспомнил о печке и подтопке. Всё в них прогорело. Закрыл трубу.

Вернулся Аркаша с трёхлитровой бутылкой мутной жидкости. Но самогон пить я не стал. Справились с ним и без меня.

ВОТ УЖЕ И НОЧЬ

Проёмы окон, не закрытые шторами, были так черны, что казалось, будто пространство избы сдавливается темнотой. Застолье сбавляло обороты, выдыхалось. Наступила беззвёздная ночь. Аркаше я приказал не сметь выволакивать спящих на мороз. Аркаша всё жаловался на жизнь.

- Негде же заработать. Вот ты приехал, оживил, а то бы я вот-вот и умер. Вот в ноябре я вышел на работку, и отбили сразу мне охотку. Зарплату дали так уныло, что не хватило мне даже на мыло. Тут ещё за автобус заплати, и на морозе ногу об ногу колоти. Вот так, друзья интеллигенты, надо народу платить алименты. Ведь мы живём без папы и без мамы, пустые наши карманы. Выйду на улицу, попрыгаю, поскАчу, вернусь домой и горькими слезами заплачу.

- Как это - поскАчу? - возмущённо спросил я. - ПоскАчу. ПоскачУ надо. Ты русский язык береги, ты его хранитель, ты народ, понял?

- Храню, храню, - торопился Аркаша. - Вот это, это же не я сочинил, а храню. От них слышал: "Люблю грозу в конце июня, когда идет физ-культпарад, и молча мокнет на трибуне правительственный аппарат".

Нас услышал лежащий у ног скульптор. Тут, я понял, все были не чужды поэзии. Он, не надеясь, что удастся встать на ноги, всё-таки хотя бы сел и читал сидя:

Всё, что надо, есть в жизни для счастья,

Только нету его самого.

Нету в мире к России участья,

И плевать нам, что нету его.

И вновь откинулся. А меня посетила простая мысль, что и я созрел для сна. Аркаша спихнул какого-то страдальца со старой ржавой кровати, велел ему карабкаться, как он выразился, в общественную палату, то есть на полати, навалил на панцирную сетку всякие пальто и полушубки пришедших и показал услужливым жестом: тебе. Сам по-собачьи улегся у ног.

- Да, пьём! - кричал кто-то, - пьём, пребываем во мраке пьянки. Но и в этом мраке есть высверки истины, искры разума и молнии мысли. Скандинавская теория истории России безплодна! Аналогия с Византией - натяжка!

Эти высверки молний озарили пространство моего сна. Ближний Восток предстал в нём в своей раздёрганности, и кто-то горячо шептал на ухо: "Тут она, кухня политики, тут! Ставь свой котёл на плиту, ставь, пока есть место".

АЛЁША И ЛЮДМИЛА НА КРЫЛЬЦЕ

Видимо, такой сюжет был от духоты, в которой я проснулся. Дышать было трудно. Это печи, натопившись досыта, дали такое тепло, что спящие сдирали с себя пиджаки и рубахи. На чёрных окнах ожили огромные, гудящие мухи. Снизу, из подполья поднимался запах тлена. Две худые страшные кошки ходили по столу. Я в ужасе упал обратно на скрипящее железное ложе. И вновь стал задыхаться. Нет, надо на воздух. Он же здесь оздоровляющий, первозданный.

Кое-как пробрался, шагая по телам, но все-таки не по трупам: люди храпели, хрипели, стонали, чесались. На крыльце кто-то был живой. И этот кто-то рыдал. Слабая луна осветила и крыльцо, и рыдальца. Это был тот самый юноша, который сказал, что пьяницы царства Божия не наследуют.

Я постоял рядом, тронул за плечо:

- Иди в избу, простынешь.

- Нет, - отпрянул он, - нет! - Высушил рукавом слёзы на щеках. - Я плачу и рыдаю не напоказ, а когда думаю о доле возмездия. Я вижу мир, - он повёл рукой, как диакон, и поклонился даже кому-то, - я вижу мир, который виноват перед Богом. Но покаяния не вижу. И плачуза свою вину слезами и плачу. Безполезно хотеть быть счастливым без церкви. Это мне наказание. Почему они не поставили условия, чтобы тут была церковь? И они бы так не пали.

- Поплакал, и хватит. Иди спать.

- Алёша, - представился он, суя мне дрожащую мокрую руку. - Я был монахом. Я спасался. - Он зарыдал. - Дело моего спасения продвигалось. Мог спастись, действительно мог. И пропал.

- Почему? - невольно спросил я.

- Старец послал меня в мир. Иди, говорит, Алёша, золотая твоя душа, спасай, говорит, братьев.

- Спас?

- Погибли. Одного в Сибирь отправили, второй с ума сошёл. И я погиб.

- Пока человек жив, он может спастись, - утешил я. - Ты ж ещё живой.