Наш Современник, 2006 № 03

Когда Булгаков писал “Мастера”, он проштудировал не только апокрифические свидетельства о Христе, но и все, что нашлось в ту пору в московских библиотеках по демонологии и черной магии. Не знаю, нужно ли это было делать Бортко, но ему следовало задать себе вопрос: зачем это делал Булгаков? Ведь что такое, в сущности, обрядовая сторона демонологии и черной магии? Это — попытка мистическими средствами опровергнуть мистику христианства. Так называемые таинства сатанизма несамостоятельны — они в извращенной, кощунственной форме пародируют христианские таинства.

Не исключено: лично для Бортко явилось большой удачей, что самый страшный подтекст булгаковского романа он просто “проскочил” по неведению, но “продукт”, который он нам представил, имеет к настоящему замыслу “Мастера и Маргариты” весьма отдаленное, декоративное отношение.

Выдвинутый Агеевым, Кураевым и многими другими авторами тезис, что история булгаковского Иешуа — это версия евангельских событий, рассказанная с точки зрения сатаны, трудно оспорить, потому что спорить здесь не о чем: Воланд неоднократно назван в романе сатаной, а именно из уст Воланда мы и слышим впервые рассказ об Иешуа. Послушать этого Воланда, так получается, что он и впрямь представляет собой силу, “что вечно хочет зла и вечно совершает благо”. Он вроде бы и к распятию Христа не имеет прямого отношения: всё, мол, злые люди сделали сами, за что и попадут к нему в ад, а он их примерно накажет… В потустороннем мире господин Воланд — вроде как глава ГУИНа в нынешней российской пенитенциарной системе. Или как генеральный прокурор. Вот этому-то “пиару” Воланда, талантливо исполненному Булгаковым, Бортко и поверил и изобразил нам жестокого, но справедливого хозяина невидимого ГУЛага или ГУИНа. Между тем Булгаков, хотя его трактовка, мягко говоря, далека от христианской, смотрел на все это несколько иначе — во всяком случае глубже.

Если задача Воланда и его свиты сводится лишь к наказанию грешников, то почему они так боятся крестного знамения и произнесения вслух Божьего имени? Они же вроде бы “ни в чем не виноваты” — как не виноваты сотрудники ГУИНа в преступлениях своих “подопечных”. И нет как будто у них особых оснований не любить тех, кто в число таких “подопечных” не попал. Но отчего же Воланду так тяжело в обществе Левия Матвея? И за что он наказал душевным заболеванием невежественного, но, в общем, не такого уж плохого человека Ивана Бездомного — не за то ли, что тот сразу инстинктивно почувствовал в Воланде силу темную?

А зачем потребовалось всемогущему Воланду измываться над буфетчиком Соковым, человеком, как верно заметила служанка сатаны Гелла, “маленьким”, да еще вести с ним столь продолжительный разговор? Заметьте также, что Воланд принял его в обстановке едва ли не торжественной, чего не удостаивались ни Мастер, ни Маргарита, ни гости на сатанинском балу, которых он встречал в грязной ночной рубахе. В чем тут дело?

А в том, что Соков — человек верующий, точнее, по определению Булгакова, “богобоязненный”, потому что для настоящего верующего он слишком жаден и сребролюбив. Он пришел просить свои сто рубликов у Воланда в самый печальный день Великого поста — в Страстную пятницу, когда был распят Христос. Но в церковь Андрей Фокич, видимо, по дореволюционный привычке все-таки захаживает, поэтому наметанным взглядом отмечает некоторые странности в гостиной квартиры N 50. “Сквозь цветные стекла больших окон лился необыкновенный, похожий на церковный свет”, “стол был покрыт церковной парчой”, “пахло не только жареным, но еще какими-то крепчайшими духами и ладаном” и т. п. Почувствовали ли вы эту “церковную” атмосферу в соответствующей сцене фильма Бортко? Увидели ли в исполнителе роли буфетчика Сокова человека богобоязненного?

Если режиссер посчитал, что всё это не важно, то он вообще не понял смысла данного эпизода (и многих других тоже). Перед Соковым разыгрывается не что иное, как “черная литургия”, кощунственная пародия на православное богослужение, исповедь и Причастие. Да, Соков — не очень достойное чадо Церкви, но ведь удар-то наносится не по Сокову, а по Церкви и Христу. Вопрос о шпаге, заданный буфетчику голой ведьмой Геллой, вовсе не праздный или юмористический: речь идет об оружии духовном. Как писал Гоголь в своем “Размышлении о Божественной литургии”, протоиерей, облачаясь перед службой, “привешивает к бедру своему четыреугольный набедренник одним из четырех концов его, который знаменует духовный меч, всепобеждающую силу Слова Божия”. Отсюда и появление шпаг самого Воланда и его свиты в передней, символизирующих, понятное дело, нечто другое, чем Слово Божие и “победу над смертью”.