Наш Современник, 2005 № 11

Заупокойная литургия и отпевание длились долго, шесть часов, служба шла по архиерейскому чину. Лицо, тело его в гробу были прикрыты, видны только руки, даже не руки, а мощи. Прощаясь, я поцеловал их, а потом вспоминал, как при первой встрече с ним мне бросилась в глаза его властная правая рука, лежавшая на колене. И вот — мощи.

Более года, как нет больше с нами отца Димитрия Дудко. От храма — прямая дорожка к Пятницкому кладбищу, затем повернуть налево, идти вдоль бетонной стены, мимо овражка. На склоне овражка и приютилась могилка батюшки. В фонарике горящая лампадка. Его фотография незадолго до смерти — в беззащитном взгляде такая обнаженность души, духа, что, кажется, иного больше и нет ничего, кроме вечного, предчувствия его. Мы стояли здесь втроем — поэт Володя Смык, его жена Марина и я — и дума была у каждого своя. А я думал о том, что вот и обрел батюшка покой рядом со своей матушкой Ниной Ивановной, похороненной тут же несколько лет тому назад. Это о ней в его книге «Подарок от Бога» тот потрясающий момент, когда, глядя на нее в гробу, у разверстой могилы он как о самом очевидном для себя произносит тайно беспощадные, но полные надежд слова: «Что ты ищешь ее здесь, это вытряхнутое что-то, ее здесь нет, и как-то стало странно… Всё, спи до второго пришествия. Твое тело будет лежать здесь, а сама ты будешь свободно бывать где угодно». Какой мощью веры надо обладать, чтобы из затмения страшной земной утраты вырваться туда, где несомненна новая жизнь и где оба они пребудут вместе навечно.

БОРЬБА

Незабвенный Вадим Валерианович Кожинов как-то в ответ на мои сомнения в востребованности наших идей, нашего русского опыта в будущем, в новых поколениях сказал мне, что ничто не исчезает в историческом «бытии» (его привычное слово), не пропадает ни одно духовное усилие, что всё имеет свои последствия. Оглядываясь сейчас на свой пройденный путь, вижу, что вся жизнь моя — сплошная борьба, начиная с участия в сражении на Курской дуге до сегодняшнего сопротивления новым оккупантам. Пожизненная моя борьба — что называется, на идеологическом фронте. Но должен сказать, что, борясь, я никогда не прибегал к языку политических намеков, пусть кто укажет хоть на один пример обратного. Я считаю, что надо бороться на духовном уровне, и я этому следовал и следую, ибо здесь корень зла, всех идеологических конфликтов. И наоборот, мои противники только тем и занимались, что обвиняли меня в политическом, мягко говоря, злонамерении. Чего стоят уже одни названия рецензий на мои работы: «Было ли „темное царство?“» (о моей книге «А. Н. Островский» в серии «ЖЗЛ»); «Освобождение от чего?» (о моей нашумевшей статье «Освобождение» в журнале «Волга», 1982, № 10). Ну, конечно же, по «расшифровке» автора рецензии, освобождение от всех социалистических основ, коллективизации, индустриализации, марксистско-ленинской идеологии, классовой борьбы, «завоеваний советской литературы» и т. д. Хотя у меня смысл этого слова (следовательно, и самой статьи) совершенно иной. На примере романа М. Алексеева «Драчуны» (о голоде 1933 года в Поволжье) речь идет о том, сколь необходимо для творчества освобождение писателя от внутренней несвободы: «Не решавшийся до сих пор говорить об этом, только дававший иногда выход сдавленному в памяти тридцать третьему году — упоминанием о нем, автор набрался наконец решимости освободиться от того, что десятилетиями точило душу, и выложить всё так, как это было».