Наш Современник, 2005 № 10

Приехал Валентин Распутин.
Речь
Не бросит с ходу, словно шубу с плеч.
Степенное упрямство мысли.
Брови
Натянуты обидчивой струной.
И взгляд впотай, как стволик нарезной,
Но не уклончив, а мерцает вровень
С отечественной болью и виной.
Уйдет в себя, и долго, безотчётно
Тень думная светает на челе
Той самой русской волюшкой вольготной,
Мучительной, духовно неотлётной
Любовью сына к матери земле.
Общаться наспех не стремись — не будет.
Не пустит мысль на ветер и разор.
Присмотрится, приметит, облюбует,
Теплей оденет да прочней обует —
Гуляй всю ночь просторный разговор!
Соизмеримый с тем большим и малым,
Что острой болью плещется в груди,
Штормит и стонет, и грозит Байкалом,
Эпохой взлётов, горестных провалов,
Серьёзной тайной гнева и любви.

К слову сказать: а кто читал ироничного, с юмором Распутина? Например, в письме от 29.09.1993 г. он явно весел и насмешлив:

«Болел, похудел, постарел, но бороду не отпустил, чтобы не прятать благородные морщины. А тут позвонили из городской администрации и сообщили, что, как почётному гражданину города Иркутска, мне полагаются бесплатные похороны. Попросил отсрочки…».

Время шло, как дождь дождило. И однажды я застрелил орла. Вообще-то орлы не водятся в тайге на вершинах лиственниц, разбитых громом. Увидев боковым зрением птицу, я, вероятно, подумал: глухарь — и мгновенно выстрелил. Навскидку. Уже понял: не глухарь, но что делать, картечь не вернёшь. Она ударила точно, и великая царь-птица полетела вниз — насмерть! С чувством суеверного страха за ошибку я подошел, поднял птицу и распростёр крылья нараспашку. Поразили их края, опалённые суровым неземным огнём, может быть, зарёй?

Окрас орла в небе — серо-бурый или темно-бурый, а бронзово-тёмный отлив краевых перьев с земли не разглядишь… И тут вдоль русла таёжного ключа, падавшего в Газимурскую Богдать, ударил снежный буран. Снег падал не снежинками, не косой стеной, а тяжёлыми сырыми одеялами — за десять минут «буря смешала» тайгу, небо, белые березы, серые лиственницы, зеленые сосны.

Я накрылся орлом, словно плащ-палаткой, и побрёл вниз, держась за краевые перья, словно за полы. И странно — оперение орла оказалось снегоотталкивающим, лавина мокрого снега соскальзывала с моих плеч, тяжело оседая в глубоко пропаханную борозду пешего хода. Откуда-то из снежно дышащей утробы донесся свист манка на рябчика: ти-ти-тиуу — это старший брат Иван искал меня. Я отозвался: ти-ти-ти-уй!

Встретились. Молча пошли на постой в самый страшенный бурелом. Огромные стволы, может быть, из мезозойской эры, нагромоздились в мёртвой сцепке. Мы запалили костёр. Листвяк и сосняк, закипевшие смолой, были горючими, как лучшие сорта антрацита.

В свете костра и метели Иван сосредоточенно и ритуально разглядывал орла, особенно краевые перья. «Надо же! — слышался его голос, в котором звучало молитвенно-уважительное благоговение перед царь-птицей. — Надо же!».

Пока я разбирал рюкзачки, он с помощью ножа извлёк по одному краевому перу из каждого крыла. Подошёл ко мне, спросил:

— Подари, брат.

Я спохватился и серьёзно ответил:

— Дарю на память. Дарю.

Он бережно завернул перья в свой шарфик и убрал в рюкзачок. Я наконец понял тяжесть ситуации — из такой переделки просто так не выбраться, тайгу завалит снегом, после ночи ударит мороз… Но страх не лёг на плечи. Со мной был мой старший брат, мое перо краевое перед этим миром. Следопыт и снайпер, жилистый и проворный, бывший моряк и литейщик, ходок и великий знаток тайги.

В ту морозобойную ночь мы долго и не надсадно говорили о его судьбе и моей судьбе, вспоминали брошенную родину, клялись не бросать друг друга до смертного креста. Когда Иван засыпал на пятнадцать минут, я дежурил и писал стихи на клочке обёрточной бумаги. Назвал просто и серьёзно: «Клятва старшего брата»: