Наш Современник, 2005 № 10

«Твоя мысль о поколении, за которым „не вернулись“, мне нравится, тут можно очень интересно рассуждать, но надо, очевидно, и оговариваться, и говорить об ответственности каждого поколения за себя и за свои дела, о здравом смысле, который в нём обязательно должен быть и вывозить из любой кривой. Инфантильность поколения — тоже, к сожалению, живое и существующее понятие, и вина за старшим поколением в этом есть, но не вина крови, а вина дела и особенно — слова, однако генетически и на духовной основе, на собственном здравом смысле младшее поколение должно быть способно выйти на правый путь…».

Эта скрытая полемика возникла между «старшими» и «младшими» братьями уже в средине 70-х. Есть в литературе «старший брат», но нет «младшего брата». Наши старшие ушли в города, самореализуя себя. Они смотрели только вперёд, в заворожившие их дали, в прозрения и покаяния второй половины XX века. А дома-то остались младшие. Поле-то и почву остались возделывать, может быть, не самые сильные и умные, младшие братья. Брошенные. Что ж вы плачете, старшие, что всё не так, всё не так, а?

Я — типичный «младший брат». В одиночку, в слезах, в поту и кровище еще и должен «выйти на правый путь»? А где он — правый, а, Валентин Григорьевич?

«Иначе грош вам цена. Ты посмотри: в государственных делах мы выключили из жизни целое поколение и второе намерены выключить, и оно даже не вякнуло об этом — в той же, допустим, литературе, если не философии. Но у нас и философии нет, а литература, считается, в головные дела не должна встревать. Отчего же?!».

Литература, Валентин Григорьевич, — как вы выразились, «по зову крови» — принесла это «брошенное» слово. С одной стороны:

С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.

С другой стороны:

Продаём — так случилось — отцовский дом,
Двор и берёзу, родительский дом.
Нет, не один я, а с братом вдвоём
Детство своё продаём.

Невзирая на «самую смертную связь», дом, детство и родина для многих поколений были проданы. Осталась пустая гулкая воля. Вот и Шукшин написал и мечтал снять кино о Пугачёве «Я пришел дать вам волю». Но получить волю по-русски:

О, русская воля — широкое поле.
И ветер, и дождь.
Старинные кони бредут с водопоя.
И ты, как слезинка, за ними бредёшь.

Достоевский, с единой слезой младенца, — это высоконравственно. А наши слёзы какой Достоевский заметил бы, а? Если бы тут была драма, дак ладно. Тут какая-то библейская трагедия. Кто был старшим — Каин иль Авель? По мысли «старших» — ну убил, да и убил. Придёт философ Фёдоров и всех воскресит. В слове «воскресит» есть крест. Ну да, воскресят, чтобы опять на тот же крест. И опять:

как слезинка… бредёшь.

«Индо, ладно, Петрович, ишо побредём», — до меня ответила Марковна, святейшая жена протопопа Аввакума, первая дева Мария Сибири…

В одном из писем Распутин сообщил, что скоро иркутских писателей по повестке пришлют в Читу на военные сборы. Штаб Забайкальского военного округа милостиво не бросит пишущую братию ни в могочинскую тайгу, ни в даурские степи — они будут «партизанить» (так на народном языке называли военные сборы) при газете ЗабВО «На боевом посту». Один из умных генералов распорядился: «В Борзе они совсем оборзеют — пусть лучше острят перья на военно-патриотическую тематику в Чите».

И вот «партизанщина» приехала: никто не оказался ни кривым, ни горбатым. На фотографии все сидят по пояс голыми у костра: Альберт Гурулёв, Ростислав Филиппов, Валентин Распутин, ещё кто-то из читинцев. Спина и грудь у каждого, как у борца классического стиля, — мощные, здоровые. Лица весёлые. Ещё бы, по чарке принимают! От орлы, а!

Остались и мои стихи, напечатанные значительно позже: