Наш Современник, 2005 № 06

И действительно, нравы яицкого казачества были разбойными, дикими. Пушкин пишет: «Сохранилось поэтическое предание: казаки, страстные к холостой жизни, положили между собой убивать приживаемых детей, а жен бросать при выступлении в новый поход. Один из атаманов, по имени Гугня, первый преступил жестокий закон, пощадив молодую жену, и казаки, по примеру атамана, покорились игу семейственной жизни».

Первобытно-могучим было и уголовное право яицкого казачества. Преступлениями считались четыре поступка: воровство и убийство, измена (разумеется, воинская) и проявление трусости. А наказание было одно: «в куль да в воду». Даже в войсках Чингисхана, которого уж никак не сочтёшь милосердным, за такие же преступления кроме казни возможна была ещё ссылка.

В отношении к русской империи, частью которой казачество Яика, несомненно, являлось, мы видим ту же двойственность, что и у всех остальных казаков. Уральские молодцы, с одной стороны, активно участвуют во всех военных или карательных экспедициях русской империи — а с другой стороны, против этой же самой империи непрерывно бунтуют. Из многочисленных бунтов, случившихся на берегах реки Яик, мы вспомним один — тот, что предшествовал появлению Пугачёва.

О том, что весь Южный Урал представлял собой сложно-этнический, непрерывно бурлящий котёл, мы уже говорили. В 1772 году многочисленные калмыки, не стерпев притеснений от русских чиновников, решили уйти на Восток, в родные монгольские степи. Тридцать тысяч кибиток — «деревянных черепах», по выражению Сергея Есенина, — потянулись от Волги «встречь солнцу».

Яицким казакам было приказано остановить самостийную «жёлтую эмиграцию». Казаки, ценившие волю не только в себе, но уважавшие также свободу иного народа, отказались вставать на пути уходящих калмыков. Начальство не нашло слов убеждения — зато нашло пушки с картечью. Вспыхнул бунт; был убит генерал Траубенберг — тот, который и приказал стрелять по неподчинившимся казакам.

Правительству, как пишет Пушкин, пришлось принимать меры строгие, но необходимые. Мятеж был подавлен, огонь бунта сбит — но угли ещё продолжали тлеть под южноуральским котлом. «То ли ещё будет! — говорили прощённые мятежники, — так ли мы тряхнём Москвою». Костёр был готов снова вспыхнуть. «Тайные совещания происходили по степным умётам и отдалённым хуторам. Всё предвещало новый мятеж. Недоставало предводителя. Предводитель сыскался».

IV

И в рассуждениях, и в путешествии мы приблизились к Пугачёву и к пугачёвским местам. Вот она, крепость Магнитная, та, при штурме которой Пугачёв ранен был в руку, жестоко страдал потом этою раной, очень устал от неё, и может быть, в том, что он сдался без боя сообщникам осенью 1774 года, была и «заслуга» той самой магнитогорской картечи.

Сквозь рассветный туман, что плывёт за вагонным окном, вижу разноцветные дымы Магнитогорского комбината. И думаю: ведь судьба всей Российской империи дважды была решена в этих самых местах! Один раз так было в дни пугачёвщины, когда бунт охватил почти треть территории государства, когда пала столица Поволжья Казань и когда на самой Москве уж готовились отражать самозванца. И вот именно здесь, на уральских заводах, наступил перелом всей кампании: здесь решительный Михельсон доказал превосходство регулярной обученной армии над взбунтовавшимся «чёрным народом».

А второй раз и взгляды, и души России были обращены к Магнитогорску в дни «великого перелома», в 1929 году. Магнитострой стал символом новой России, местом, где разрушительная энергия революции была наконец-то обуздана, загнана внутрь мартенов и домен и служила отныне уже не развалу России, а созиданию и укреплению нового русского государства. Хаос здесь вновь, как и в дни пугачёвщины, покорился порядку — волны русского бунта разбились о камни Урала.

Вообще, Урал всегда служил прочной опорой огромному, рыхлому телу России. Недаром и расположен он, как позвоночник, посередине: недаром и называется он Уральским хребтом. Даже контур его и изгибы — взгляните на карту! — поразительно напоминают человеческий позвоночник. Не могу не привести замечательных слов, произнесённых в конце XIX века на съезде горнопромышленников Урала. «В течение 200 лет вся Россия пахала и жала, ковала, копала и рубила изделиями его (Урала. — С. С.) заводов. Она носила на груди кресты из уральской меди, ездила на уральских осях, стреляла из ружей уральской стали, пекла блины на уральских сковородках, бренчала уральскими пятаками в кармане…».

Магнитогорск — удивительный город. Это город, которого не должно было быть, но который возник средь ковыльных степей, воплощая железную волю империи. Его зарождение здесь, где «вокруг только степь на полмира» (Б. Ручьёв), напоминает рождение Санкт-Петербурга в чухонских болотах. И оба города, можно сказать, изменили судьбу империи: в XVIII веке Санкт-Петербург развернул азиатскую Русь лицом к Западу, а в веке XX-м Магнитогорск стал центром и символом превращения избяной деревянной Руси в индустриально-железное государство.