Наш Современник, 2005 № 02

Бытование сказки у нас довольно ещё кратко, и притом оно знало многие осложнения. Достались ей и общерусское упоение, и общемировое даже восхищение. Но находились и те, кто с наивной суровостью читал Ершову нотации. Кое-кто не то чтобы задерживал полные и достоверные издания «Конька», а попросту и буквально напрочь вычеркивал поэму из списков книг, дозволенных к печатанью. Однако во все времена упорно обнаруживало себя в «Коньке», или в союзе с ним, что-то такое, чем знаменательно подтверждалось: не будь подобных сказок — не было бы самого блистательного и в наших прямо-таки всемирно-исторических делах. И если есть вообще в нас изначально что-то великолепно-радостное и радующее мир, то тогда и другое верно. А именно, в «Коньке-горбунке» наша природная яркость сказалась наперед — и сказалась тут не слабее, чем порой, что греха таить, проявляла себя во всем «исторически-конкретном». Ибо, хотя рожденный летать ползти по жизни не должен, жизнь эта у человека, у людей, у многих народов не всегда складывается достойно.

И тогда разве только писанное пером подсказывает, что такое жить по-ершовски, по-пушкински, по-сибирски, по-казачьи — и по-русски: жить не вяло, не расслабленно, не вслепую и не без царька в голове.

* * *

Добавим и ещё: Ершова полезно узнать и в целом — это ведь не только «Конёк-горбунок». Потому что, скажем, и «Фома-кузнец», и исполненная серьезнейшей душевной думы «Сузге», и весёлая, как какая побасёнка, пьеса «Суворов и станционный смотритель» — да и сама славная и скромная жизнь Ершова-подвижника — всё это насыщено, всё это дышит тем, что и в двадцать первом столетии русскому необходимо.

«Мы русские — какой восторг!» Читая Ершова, как не вспомнить при этом слова того же Суворова, столь любезного писателю. Ершов обрисовал Россию с её искромётным огоньком, с её будущими и посильными ей задачами радостно. Однако если он не упустил из виду и наши незадачи-проблемы, важно и это осознать.

Сейчас-то всё настойчивее иной раз говорят, и такое слышишь из величаво-гордо вещающих уст: будто у подлинного художника нету, говоря по существу, какой-то определенной Родины. Ему, избранному, его родина — это якобы вся голубая планета, взятая в каком-то довольно неуклюжем отвлечении-обобщении. Вроде как бы некий условный глобус.

Или ещё — внушают и внушают нам иные — у Ершова во главе угла «демократич. сатира», «разночинский этап освободит. движ-я», «главное произв.» как «сатирич. сказка», «острая критика царизма и чиновничества»… Нет, не то сложилось у Ершова, сибирского мальчика из захолустья, потом тобольского гимназиста, когда он — ещё позже — двинулся и временно осел для огранки и шлифовки знаний и дарованья на брегах Невы, в лучшем тогда высшем учебном заведении державы. Не вызвал у него Питер величавого презрения к Родине или вообще отрицания её до самых твердынь её государственности. Ведь для чего-то — и для вразумления же кого-то — к этому времени, то есть к 30-м годам XIX столетия, уже вполне уравновесил свой ум, свою душу и лиру Пушкин. Как совершенно Провидение, которое свело Ершова с Пушкиным в зрелости, с Пушкиным-семьянином, да и во всех отношениях не мальчиком, но мужем!

Да, слабоватого мозгами и взбалмошного старикашку-жениха на троне —

Вишь, что старый хрен затеял:
Хочет жать там, где не сеял!
Полно, больно лаком стал —

этого субъекта Ершов удачно преподнес. Однако ни в какую «критику самодержавия», а заодно ни в какую истовую проповедь «монархизма» (нам она и сегодня знакома) Ершов не пускался. Был он, конечно, человек весьма демократичный — в смысле своего происхождения от простого полицейского чиновника, в смысле своей душевной коренной народности. Но «развенчания»… Разве не ясно, что «развенчать», да ещё как, можно иную даже, не найду слова точней, демократию — с её бюрократически-газетными «правами», с её во всем «научностью», как у Базарова, с её не подсудными никому личностями-сверхчеловеками. (Мастерски Ершов набросал такую личность в «Фоме-кузнеце» — вроде бы первоначальный эскиз, а по коже идет холодок. Готовилось что-то не слабее Алеко из «Цыган», и только радостно ощущать здесь опять пушкинский настрой, к тому же при полнейшем, совершенно без риторики, достовернейшем реализме.) А читая Ершова, приходишь и к другим сравнениям. Что, например, важнее: свободная любовь между какими-нибудь детьми Монтекки и Капулетти (им по тринадцать лет, и они решили соединиться друг с другом совершенно без спроса у консервативных родителей) — или же высокая несвобода от данного слова, которая странно роднит атамана Грозу с татаркой Сузге? Чудо-красавица, она обрекла себя на гибель потому, что дала честное слово и казаку Грозе, и своему народу. Это ведь весомее, чем «необоримая страсть» двух итальянских тинэйджеров? И это ведь трагичнее?

Или же (слышится с какой-то другой стороны) — ну зачем она нужна вообще, трагедия какой-то басурманки? Не лучше ли без этого?