Наш Современник, 2004 № 11

Всякий в школе, на уроках черчения, сталкивался с проблемой: проведя нечетко карандашом линию, очень трудно ее “усилить”, чтобы она не двоилась. А ведь если взглянуть на эту проблему философски, то это то же самое, чему учила древнегреческая философия: нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Помню, в 1997 году я с интервалом всего в два месяца приезжал в Севастополь. Первый раз я вышел в 6 утра из вагона, перешел пути по пешеходному мосту и сел в пустой, только что выехавший из парка троллейбус. Второй раз я приехал этим же утренним поездом. Все было так же, за одним исключением: никаких троллейбусов не было, как, впрочем, и людей на остановке. Обра­тившись через некоторое время к одинокому прохожему с собачкой, я узнал, что сейчас не 6 часов утра, а 5, потому что в Крыму снова ввели киев­ское время, и троллейбусы еще не ходят. Час потерялся во времени и пространстве. Кузнецов в своих стихах умел использовать подобные ситуации виртуозно. Вот его лирический герой возвращается в город детства (стихотворение “Водолей”):

И голос: “Остановка!”

                              На закате

Горят верхи деревьев и мечты.

Вокзал качнулся, замерли деревья,

И в воздухе переломилось время.

Я вышел с чайной ложкой на перрон.

О, город детства, это он ли? Он!

 

Пожалуй, никто в русской поэзии не умел так остро чувствовать это явление — “переломившееся время”.

 

И в прошлом ничего-то не найти,

А поезд мой давно уже в пути.

 

Теперь, когда поэт уже в мире ином, особый смысл приобретает одно его воспоминание, которым он поделился со мной и Сергеем Куняевым, угощая нас солеными груздями и одобрительно крякая, когда мы выпивали по маленькой (причем сам он не пил). В детстве ему довелось встретиться с Шолоховым. Было это в кубанской станице Ленинградской, где бегал по пыльным улочкам босоногий мальчик Юра. Вдруг остановилась большая легковая машина. Из нее вышли два хорошо одетых человека. Одного из них Юра сразу узнал — это был знакомый по многим портретам Александр Фадеев. Второй, ростом по­меньше, рыжеватый, с усами, был ему не известен. Они спросили у глазевшего на них юного Кузнецова, не знает ли он, где живет Виделин (журналист, бывший одно время редактором “районки” в Вешенской). Юра не знал, они пошли дальше. Второй человек, как Кузнецов понял спустя несколько лет, был Шолохов.

Их жизни, великого донца и великого кубанца, пересеклись только на мгновенье, а затем пути разошлись навсегда. Не знаю, может быть, Кузнецов когда-нибудь и написал бы об этом стихотворение — это был, что называется, его сюжет.

Но он не успел. Теперь линии, разошедшиеся в этой жизни, соединились в иной, где времени не существует.

 

 

Игорь Тюленев

 

Так говорил Поликарпыч…

 

Прощаясь, он всегда говорил мне:

— Жду хороших стихов!

 

Вот и настал мой черед говорить вслед упорхнувшей душе.

Разве я думал, что так скоро понадобятся мне записанные разговоры с поэтом, а точнее сказать — беседы с Юрием Поликарповичем, накарябанные мной на еженедельнике, подаренном когда-то Департаментом образования и науки Пермского края. Любую мысль, летящую в сторону моего лба (о нужности этой записи), я ломал, как стрелу на излете. Этого не должно было случиться так быстро! У поэта была мощная родословная и крепкая русская кость. Старшая сестра Юрия Поликарповича Валентина, ныне живущая в Новороссийске, при встрече — а видел я ее у младшего брата несколько раз — светилась упругой жизненной силой. Отец поэта, скорее всего, прожил бы долго, если бы не погиб на войне. А мать умерла не так давно:

 

Мы все бессмертны до поры,

Но вот звонок: пора настала.

И я по голосу сестры

Узнал, что матери не стало.

 

Да и в кругу домочадцев поэт не раз повторял, что род кузнецовский крепкий. И не безосновательно. Сам он почти никогда не болел. Правда, на Кубе, где во время Карибского кризиса он выполнял интернациональный долг, — вдруг ни с того, ни с сего стал худеть. Потом как-то все прошло.

 

Я помню ночь с континентальными ракетами,

Когда событием души был каждый шаг,

Когда мы спали по приказу нераздетыми

И ужас космоса гремел в ушах у нас.

 

Это из кубинских стихов Кузнецова. Или:

 

В ночь росы прогибаются ветви.

Мои губы и память как лед.

А погибну на самом рассвете,

Пальма Кубы меня отпоет.

 

Командиры придут попрощаться,

Вытрет Кастро горошины с глаз.

Как мальчишка, заплачу от счастья,

Что погиб за народную власть.

 

Поэтическое слово материализуется. Как сказал, так и сделал. Погиб не за Фиделя, а за нас с вами... Сын офицера, погибшего во Вторую мировую, Юрий Кузнецов стоял на пороге атомной войны и оставил нам гениальную “Атомную сказку”...

От чужих и чуждых людей, от чуженинов Юрий Кузнецов задраивал все люки своей души и погружался, как на подводной лодке, в океан русского космоса, где он чувствовал себя как рыба в воде. Погружаясь в свой мир, тут же навсегда забывал имена тех, имя кому легион. Он мог любому литначальнику или оборзевшему графоману просто сказать: “Пошел вон, дурак!” И со стороны это не выглядело по-солдафонски грубо или пошло. Раз “Пошел!” — значит, так и надо.