Наш Современник, 2004 № 08

...Посягнули на некую тайну — низвергли, сокрушили, “выскребли”... Опустошили себя... Таким образом эта грустная сказка наводит на мысль о готовности Курилова к пересмотру, а возможно, и кардинальной переоценке некоторых позиций материалистического понимания мира.

Леонов не раз говорил, что истоки его мировоззрения скрываются в ранних рассказах... Далеко тянутся нити из притчи о Калафате. Притча подобна дереву, выходящему из земли в одной точке и, по мере удаления от нее, ветвящемуся многократно.

Семь лет разделяют   рассказ о Калафате и роман “Соть”.

Многое изменилось в стране, многое произошло в творческой судьбе писателя. В тот год, когда он работал над романом, была запрещена пьеса “Унтиловск”, одобренная и поставленная Станиславским. Критика восприняла это как сигнал для действия, и ранние рассказы Леонова были названы “инвентарем реакции”. Но Калафат упорно не хочет уходить из творчества Леонова, он присутствует и в “Соти”, хотя и таится “ где-то там, на пятой горизонтали” .

У романа поэтическое начало: “Лось пил воду из ручья...”

С детства помню эти строки — они звучат как гимн природе. Но, видимо, этот лось в последний раз пил воду из того ручья...

 

“Стоят леса темные от земли до неба, а на небе ночь. Незримо глазу положен на небо ковш; ползёт ковш ко краю; выливаются на жадную землю сон, покой и тишь. Мир спит, и никому не ведомо в нем про укрывшихся в длинных приземистых избах черных мужиков... Бегунов из мира, приманила их девическая нетронутость места, они стали зачинателями этой северной Фиваиды.

К ним, как ручейки к самородному озерку, притекали разные люди, которые тоже не нашли, чем обольститься на этой удивительной земле... Ночными призраками, бездорожьем, ядовитыми воспареньями болот бог охранял свое гнездовье”.

Затем “началась гибель империи, которая для скита, без преувеличения, была крушением самой планеты”.

Крушение привычной жизни на реке Соть началось с появлением Увадьева. Этот герой, порой заслуживающий уважения и сочувствия, был тем человеком, “ которым , — сказано у Леонова, — новорожденная эпоха замахнулась на обветшалый мир” . Эпоха умела выбирать людей, это видно из слов, сказанных Увадьевым о самом себе:

 

“— Люблю злых... Тугая, настоящая пружина в них, годная ко всякому механизму. Злых люблю, обиженных, поднимающих руку люблю”.

 

И еще:

“— Душа... чудное слово. Видишь ли, я знаю ситец, хлеб, бумагу, мыло (...) я делал их, или ел, или держал в руках... я не знаю, что такое душа. Из чего это делают? (...) где это продают?”

Увадьеву, жесткому к себе и к другим, предоставляли возможность “дробить и мять людскую глину”, а будь он в те годы в Москве, он участвовал бы в уничтожении храма Христа Спасителя и проектировании на этом месте новой башни. Словом, мир Вышних сил полностью вычеркнут из его судьбы. И хоть он заявляет — “не Вавилон, а завод бумажный возводим”, именно через него проникают на Соть отголоски притчи о Калафате. Вот уж и Красильников, рассматривая архитектурный проект, обнаруживает там, среди корпусов, “подобие башен”, из которых “вился как бы серный дымок”. И запах этот в его “память... успел пророчески вписаться”.

Именно Увадьев встречает в лесу “старичка”. На нем уже нет шляпы, он не плетет “лапоток” — он теперь “луня седей и рыся звероватей”. Отступая перед человеком и его цивилизацией, он не дает советы, а только грозит комиссару: “Все дороги, окаянные, мне попортили”.

“Был ли это (...) Никола, бродяга русской земли , — сомневается автор, — или (...) скитский мужик... неизвестно” . Гибнет скит, исчезает Тимолай, “вздумав-ший, видно, околицей добраться до неба” , и острой грустью рождается фраза: “монахом давалась свобода идти в любую сторону или гибнуть любой гибелью” .