Наш Современник, 2004 № 05

Не забыл и Азадовский. И улучил случай вспомнить всё и свести все счеты от имени “демократической интеллигенции”. “И всё же новый Астафьев во многом остался прежним”. “Писатель вовсе не отказался от косных националистических взглядов, в которых упрекал его Натан Эйдельман”. “Астафьев продолжал ненавидеть”. “К “еврейской теме” Астафьев возвра­щался постоянно, и всегда со свойственной ему болезненной резкостью… Астафьев начисто переписал весь рассказ (“Ловля пескарей в Грузии”. — С. К. ), превратив его в пространный комментарий к событиям того времени. Этот комментарий, изначально предназначенный для печати,— быть может, самое позорное, что когда-либо вышло из-под пера Астафьева... Особенно же, как и десятью годами ранее, достается Натану Эйдельману. “Некий Эйдель­ман” (это о прославленном на весь мир историке!), “опытный интриган, глубоко ненавидящий русских писателей” (это о выдающемся пушкинисте!), “точно рассчитал, когда и кому нанести удар...” “И гнусные антисемитские шуточки относительно цитат в письме Эйдельмана…”.

В чем же, по мнению Азадовского, дело? Оказывается, в бескультурье, в ксенофобии, “коренящейся в недрах человеческой природы”… Но дело не только в этом, причина, по мнению критика, глубже. “Астафьев во многом оставался именно советским человеком. Имперские предрассудки, как и национальные пристрастия, впитывались нашими гражданами с молоком матери, не говоря уже о святом “для каждого советского человека” понятии Родина, — для Астафьева, о чем говорилось, оно было внутренне важным… Отравленный смолоду ядами ненависти, которой был насыщен воздух Империи, он остался в плену расистских предрассудков, до конца сохраняя в своей крови опаснейшие вирусы советского коммунизма”.

Ненависть, ничем не прикрытая, здесь бьет ключом из каждого слова. Прекрасно знает Азадовский, что “с молоком матери” мы впитывали уважение и добросердечное отношение к человеку любой национальности, как и то, что одной из основных констант коммунизма являлся интернационализм, причем интернационалистическое воспитание, растворение в нем любых проявлений национального начала (а в первую голову это касалось русского народа — с конца 1910-х годов борьба с “великорусским шовинизмом” велась не на жизнь, а на смерть), доведенное до предела, привело к тому, что мы оказались внутренне совершенно не подготовлены к взрыву национали­стической злобы на окраинах Советского Союза во второй половине 80-х годов. То, о чем пишет Азадовский, скорее свойственно евреям с их устой­чивой верой в ветхозаветное “око за око” и с младых ногтей внушенным чувством собственной избранности и усвоенной идеей “извечного антисе­митизма”.