Наш Современник, 2003 № 06

“По дороге из редакции я, Клычков, Орешин и Ганин зашли в пивную. В разговоре мы касались исключительно литературы, причем говорили, что зачем в русскую литературу лезут еврейские и другие национальные литераторы, в то время, когда мы, русские литераторы, зная лучше язык и быт русского народа, можем правильно отражать революционный быт. К нашему разговору стал прислушиваться рядом сидящий тип, выставив нахально ухо. Заметя это, я сказал: “Дай ему в ухо пивом”. После чего гражданин этот встал и ушел. Через некоторое время он вернулся в сопровож­дении милиционера и, указав на нас, сказал, “что это контрреволюционеры”. ...По дороге в милицию я сказал, что этот тип клеветник и что такую сволочь надо избить. На это со стороны неизвестного гражданина последовало: вот он, сразу видно, что русский хам-мужик, на это я ему ответил: “А ты жидовская морда”.

На четырех поэтов (Есенина, Клычкова, Орешина и Ганина) завели уголовное дело по обвинению в антисемитизме. На громком процессе в товарищеском суде (вероятно, отголоски судебного заседания доходили до Булгакова) вынесли общественное порицание.

Есенина положили в профилакторий для нервнобольных.

Из восстановленной рукописи “Копыто инженера” (1928 г.). Сцена появления Иванушки в Грибоедове:

“— Я вот иконку булавочкой прицепил к телу... Так и надо мне... Так мне! — кричал Иванушка, — Кровушку выпустить... Я господа нашего Христа истоптал сапожищами... Кайтесь, православные! — возопил Иванушка, — кайтесь!.. он в Москве; с учениями ложными... с бородкой дьявольской...”; “— Товарищ Бездомный, — сказала ласково рожа в очень коротких штанах, — вы, видимо, переутомились.

— Ты... — заговорил Иванушка, и повернулся к нему, и в глазах его вновь загорелся фанатический огонь. — Ты, — повторил он с ненавистью, — распял Господа нашего Христа, вот что!

Толпа внимала.

— Да, — убедительно и твердо проговорил Иванушка, сверкнув глазами. — Узнал. Игемона секретарь. На лимфостратоне протокол игемону подсунул! Ты секретарь синедрионский, вот кто! — Физиономия любителя гольфа меняла цвет в течение этого краткого монолога Иванушки, как у хамелеона... — Бейте, граждане, арамея! — вдруг взвыл Иванушка и, высоко подняв левой рукой четверговую свечечку, правой засветил неповинному в распятии любителю гольфа чудовищную плюху.

Краска вовсе сбежала с бледного лица, и он улегся на асфальте.

Вот тогда только на Иванушку догадались броситься... Воинственный Иванушка забился в руках.

— Антисемит! — истерически прокричал кто-то.

— Да что вы, — возразил другой, — разве не видите, в каком состоянии человек! Какой он антисемит! С ума сошел человек!

— В психиатрическую скорей звоните! — кричали всюду”.

Спустя два года (за месяц до трагической смерти) после очередного скандала, опасаясь милиции, Есенин вновь оказался в психиатрической клинике. Пребывание в ней было особенно тяжелым. Из книги “Жизнь Есенина. Снова выплыли годы из мрака...” С. Ю. и С. С. Куняевых:

“Есенин... махнул на все рукой, согласился на уговоры сестры Екатерины и лег в психиатрическую клинику профессора Ганнушкина.

За три недели пребывания в клинике Есенин написал шесть известных нам стихотворений, вошедших в цикл “Стихи о которой”. Каждое из них — лирический шедевр: “Клен ты мой опавший...”, “Какая ночь! Я не могу...”, “Не гляди на меня с упреком...”, “Ты меня не любишь, не жалеешь...”, “Может, поздно, может, слишком рано...”, “Кто я? Что я? Только лишь мечтатель...”. Здесь происходит наконец обуздание “чувственной вьюги”, хладнокровие и нежность спокойного расставания с любимой сродни лермонтовскому. Были написаны еще несколько стихотворений с зимним пейзажем. Их Есенин забрал с собой в Ленинград, где они бесследно исчезли.

Работа работой, но больница оказывала на Есенина угнетающее воздейст­вие. Одна психически больная девушка едва не повесилась. Бывало, что больные оглашали палаты и коридоры криками. Поневоле вспоминалось пушкинское “Не дай мне Бог сойти с ума...”.

 

А ночью слышать буду я

Не голос яркий соловья,

Не шум глухой дубров —

А крик товарищей моих,

Да брань смотрителей ночных,

Да визг, да звон оков”.

 

“Но крик Ивана не разнесся по зданию. Обитые мягким, стеганые стены не пустили воплей несчастного никуда. Лица санитаров исказились и побагровели.

— Ад-ну... адну минуту, голову, голову... — забормотал врач (Булгаков играет словами: слышится “ад, ад”. — В. Ж. ), и тоненькая иголочка впилась в кожу поэта, — вот и все, вот и все... — и он выхватил иглу, — можно отпустить.

Санитары тотчас разжали руки, а женщина выпустила голову Ивана.

— Разбойники! — прокричал тот слабо, как бы томно, метнулся куда-то в сторону, еще прокричал: — И был час девятый!.. — но вдруг сел на кушетку... — Какая же ты сволочь, — обратился он к Рюхину, но уже не криком, а печальным голосом. Затем повернулся к доктору и пророчески грозно сказал:

— Ну, пусть погибает Красная столица, я в лето от Рождества Христова 1943-е все сделал, чтобы спасти ее! Но... но победил ты меня, сын погибели, и заточили меня, спасителя.