Наш Современник, 2003 № 02

Прошел одну баржу, потом другую, и там на носу, возле форпика и брашпиля — якорной лебедки, отыскал укрытие в штабелях леса: невеликая пещерка — от ветра затишка, а глазу помехи нет. Впереди вид просторный: река, плывущие навстречу берега, небесная высота и ширь — словом, все, что надо и ради чего весь поход затевался. Судовой машинный гул оставался далеко позади (две баржи по сто метров длиной) и вовсе не слышен был. Лишь негромко журчала да всхлипывала вода под форштевнем и скулами баржи.

Шли мы неторопливо, навстречу течению, да и груз тащили немалый. И потому шесть ли, семь километров в час наш ход. Считай, пешком. И, словно в пешем походе, тишина и мир. Лишь голоса природы: ветер, вода, шелест и шум близких деревьев на берегах, птичье пенье.

Здесь, на носу передней баржи, и провел я всю неделю похода, лишь спать отправляясь на буксир, в каюту.

Средний Дон, от Калача и выше, нынче пустынен на берегах и водах. От старых хуторов осталась лишь память, порой обозначенная на лоцманских картах, что лежат перед глазами штурмана в рубке: перекат Картули, перекат Нижний да Верхний Екимовский. Но чаще и этого нет. Видишь, что стоят по-над берегом груши — дулины (их долог век), значит, здесь хутор когда-то был, жили люди. Березов ли, Рубежный.

День ветреный. По Дону волны идут с белыми барашками. Раз за разом плещут, бьются о борт. Ветрено, солнечно. По воде, по волнам тусклые блики.

 

Берега навстречу плывут пока что знакомые, родные. Слева высокие холмы встают один за другим, кручами обрываясь к воде. Между ними — Затонская, Орехова, Красная балки. Зеленые холмы, поросшие дубком, вязом, дикой яблоней, грушей, нарядным татарским кленом, по-нашему — паклинком. В молодом лете он словно невестится: весь — в розовых сережках. На кручах, на юрах деревья узловаты, приземисты. Вечный ветер в их кронах. Летом ли, осенью, стылой зимой он дует и дует. Меж холмов, в надежных ухоронах балок, деревья растут вольготней. Они стройнее и выше. Белесый осокорь, душистая в цвету липа. Ниже их — густые, порой непролазные заросли шиповника, сладкой по осени боярки, колючего лоха, ягоды которого — тоже осенью — кофейная маслянистая сладость. Может, поэтому зовут это дерево у нас маслёнкой. Там же — дикий терн, едовый лишь в мочке да после первых морозов. Там — дикий барбарис, кислятка алыми гроздьями. На нем жируют куропатки.

Задонье, его лесистые балки в пору голодную, послевоенную кормили нас. Сколько народу выжило на его желудевых лепешках. Желуди вымачивали, сушили, толкли, пекли пышки. Сухие, черные эти лепешки после войны чуть не каждой семьи спасенье. Из диких яблок да груш не только взвар — кислое питье, но к тому же мука, пышки. Корни козелка — белой моркови. Ее накапывали мешками, сушили, толкли и пекли небольшие круглые лепешки-тошнотики. Вкус понятный, он — в названии. Но ели. Корни солодика вместо конфет да сахара. Ягоды боярышника — просто еда. Моченый терн — на зиму запас. Словом, хоть и неказисты для глаза стороннего задонские лесистые балки, но спасибо им.

Ветрено. На воде — волна за волной. Вскипают на гребнях белые барашки. Солнце порой прячется в облаках, потом снова глядит. Тусклые блики на волнах, зеленоватых на просвет.

Прошли Ореховую, потом Красную балки. Проплыл над нами высокий мост через Дон. Справа, сразу после моста, отделенное от реки косой и лесистым займищем, тянется невидное сейчас Аннушкино озеро. Там — раки всегда. Весной да осенью — щуки. А слева поднялась гора ли, курган Березовский. У подножия, по Березовой балке, с выходом к берегу когда-то стоял хутор Березов. В школе со мной учились березовские ребятишки. Вася Лебедкин, его сестра, кто-то еще. Хуторок от Калача хоть и стоит недалеко, но — через Дон. Моста тогда, конечно, не было. Березовские переправлялись на лодке да по льду. Зимой им нанимали в Калаче квартиры. Но они все равно старались домой уйти. По снегу, по льду дорога становилась неблизкой. Пока доберутся — уже вечер. Уроки — при керосиновой лампе. А утром впотьмах вставать, снова брести через Дон. Они часто опаздывали. Помню классное собрание. Снова говорили о березовских, ругали их за плохую успеваемость да пропуски уроков.

— Чего вам не сидится? Квартиру родители вам снимают, а вы каждый день тащитесь за семь верст. Зачем ходите?

Давила учительница, давила и наконец выдавила признание: “Ныне — Масленица, дома без нас все сладкое поедят”.

В классе никто не засмеялся. Все верно — Масленица. Дома из последней мучицы, порой со всякими прибавками, но блинцов ли, пышек испекут, посыпят сверху толчеными дынными семечками, помажут нардеком — арбузным медом — или черной патокой. У кого что есть. Как такую неделю пропустить...

Классное собрание постановило: на Масленицу пусть ходят домой, на хутор, а придет пост, пусть прижимают хвост и сидят безвылазно на квартирах, подгоняют учебу.