Наш Современник, 2002 № 03

Не устаешь изумляться смещенности бытующих в обществе понятий и принципов. Почему все-таки именно в социуме, где столь настойчиво, даже яростно пекутся о соблюдении «прав человека», папараццизм развязно и вызывающе на каждом шагу эти самые права оскорбляет, в том числе право человека оставаться самим собой, право на внутреннюю бытийную автономность.

Но папарацци способен извиниться

Приведу один достопамятный пример из практики современного папараццизма. Несколько лет назад в Москве проходил съезд писателей России. Собрались в зале Дома киноактера на улице Воровского, теперь Поварской. Дело было летом, в перерывах выходили на площадку перед зданием, под большие, обдуваемые ветерком зонты, где можно было попить воды, покурить. В компании, где я сидел, за столиком рядом со мной оказался известный молодой прозаик Александр Сегень — человек огневого темперамента, но внешне обычно сдержанный, даже как-то подчеркнуто закрытый, уравновешенный. И вдруг вижу нечто почти невообразимое: Саша молча, но как-то мрачно молча, встает, делает шаг к снимающему нас фотожурналисту, не говоря ни слова, выкручивает у него из камеры увесистый объектив, кладет себе за пазуху и так же молча возвращается к столу.

Здесь-то мы, наконец, и обратили внимание на репортера. Это был молодой человек, кажется, англосаксонского типа. Несколько секунд он стоял с приоткрытым ртом, в явном замешательстве. Но потом подался вперед, к Сегеню, начал что-то мямлить по-английски. Нет, не возмущался, не кричал, не искал глазами милиционера. Было что-то мальчишески жалкое, униженное в том, как он извинялся, умолял вернуть ему объектив. Вот как! значит, дошло до него?

Но дошло и до всех нас, сидевших рядом с Сашей, что он и нам, проморгавшим появление репортера, дает немой урок. Лишь минут через пять Сегень великодушно обернулся к согбенному юноше: «Вот видишь, ты уже кое-что понимаешь по-русски. Ты — свободный человек? Ол райт! Но ведь и я — свободный человек. И в следующий раз ты будешь у меня спрашивать, хочу я, чтобы ты меня фотографировал, или не хочу. Понял? Ду ю андестенд?»

«О, йес, йес, — радостно подхватил юноша. — Ай эм андестенд… Иксьюз ми плиз».

И поспешил упаковать объектив в кожаный футляр, — а то вдруг этот поразительно свободный русский передумает.

А ведь мы здесь, у себя дома, уже почти смирились с тем, что нас фиксируют на своей пленке все, кому не лень, и никто никогда не спросит, хотим ли, чтоб у нас брали интервью, хотим ли, чтоб ослепляли нас блицами своих фотоаппаратов, хотим ли, чтобы нам чуть ли не в зубы совали записывающие устройства. Согласны ли, наконец, с тем, что они выберут из записи лишь те слова, которые выгодно им самим услышать, слова, вырванные из контекста, искажающие общий смысл сказанного.

Стыдно подумать, а тем более сказать, но мы, кажется, уже привыкли к своей подопытности, к примеру, привыкли к тому, что общепринятый в постсоветской России тип интервью — это что-то очень близкое к следственному допросу, когда вас могут то и дело перебивать на полуслове, грубо прерывать или с явным искажением пересказывать ваши мысли. Мы уже почти не обращаем внимания на вопиющее несоответствие таких «интервью» с элементарными правилами вежливости. Они делают из вашего текста, из вашего лица то, что в данный момент им нужно, им нет никакого дела до вашего «человеческого права» на собственные слова и мысли, даже на собственную внешность. В их царстве кривых зеркал и хитроумных фотолинз вашу физиономию так разрисуют, что мать родная не узнает. Разве все мы не наблюдали такие черно-пиаровские штучки во время предвыборных кампаний 90-х?

Когда вы видите на экране какие-нибудь очередные «разоблачилки» про царскую охранку или КГБ, и вам показывают извлеченные из личных дел фотографии заключенных и подследственных, обратите, пожалуйста, внимание, какая чистая работа: анфас, профиль, снимок с затылка, — все сделано, при всей специфичности съемок, с уважением к человеку, к его облику, к его неповторимому лицу. Он не окарикатурен, не шаржирован. Преступник он, по понятиям снимающего, или нет, но вы видите в первую очередь человека. Видите существо страдающее, подавленное, но достойное зваться человеком. Но когда в предвыборной хронике вам подсовывают на экране лицо политического деятеля, гротескно искаженное, превращенное в харю, в образину, вам в душу неминуемо закрадывается сомнение в «общечеловеческих ценностях», в «правах человека» и прочей словесной мишуре, придуманной для охмурения простаков.

Скандальная разновидность