Наш Современник, 2002 № 03

«Михаил Петрович, здравствуйте!

Я обещала написать Вам о решении суда, но сразу сделать этого не могла. А потом наступили дни ожиданий (а что скажет Верх. суд). И когда Верх. суд свое слово сказал, стала ждать встречи с Георгием. Наконец, и это позади. Теперь могу описать все.

Ну, Вы, наверное, знаете, что Влад. суд оказался очень щедрым и навесил 5 строгого. Верх. суд переквалифицировал статью на 190¹ и навесил „трешку“ общего режима. Находится Гера сейчас в Юрьевце, в трудовой колонии — это в 30 мин. езды от Владимира. Амнистия его, вероятно, коснется.

Вчера я была там. Виделась с ним. Настроение неплохое, но выглядит неважно. Гера передает Вам большой привет и говорит, что год этот не является для него трагедийным и что он немало ему уже дал и дает еще больше. В лагере он не имеет возможности писать. А письма он может писать только родственникам. Если у Вас будет желание написать ему, то вот адрес: Владимир. обл. п/о Юрьевец, п/я ОД-1/5–6 Белякову Г. И.

До свидания. С приветом, Рита.

4.11.67».

По прошествии небольшого времени Беляков был сослан в Липецк. Увиделся я с ним через четверть века после того суда, в 1991 году. Он позвонил мне и попросил прочитать свой роман, который решил послать на какой-то литературный конкурс, объявленный «Литературной газетой». Я ожидал увидеть другого человека, не того, кого я знал прежде, но это был, на первый взгляд, все тот же Беляков, со своей знакомой мне смущенной улыбкой, внимательным, сквозь очки, взглядом. Но когда я стал читать роман, то с щемящим чувством понял: что-то сломалось в нем. Роман начинался с Лубянки, с рассказа о ее обитателях, но где все пережитое тогда автором, перевернувшее его жизнь? Отвлеченные, скучные разговоры чекистов, один из которых готовится, а затем совершает межзвездный полет, попадает в чудовищно удаленный от Земли мир иной цивилизации, живет там, хочет утвердить свои земные этические нормы, затем возвращается на Землю… Встречи с коллегами-чекистами, продолжение скучных разговоров. Одним словом, «научно-фантастический роман»… Вслед за этим я перечитал принесенную им по моей просьбе «Иванову топь», написанную почти тридцать лет тому назад, — и вздрогнул от ужаса скоротечности жизни и невозвратимости загубленного таланта.

Были и другие истории с моими студентами, в которых отразились характерные особенности времени. Еще одна судьба моего студента, связанная с КГБ. Было это уже в середине восьмидесятых годов, в начале «перестройки». В Литинститут из какой-то организации города Липецка поступила бумага, в которой сообщалось, что наш студент-заочник Геннадий Рязанцев прислуживает в церкви, прилагалась вырезка из областной газеты с разоблачительным фельетоном о нем. Вскоре в институт явился Рязанцев. Я решил поговорить с ним наедине, прежде чем состоится совместный разговор с ректором. Меня интересовало главное — серьезно ли он верит, или тотчас же откажется при первом же вопросе об этом? И когда я спросил его, он как-то растерялся, заговорил, что хочет писать повесть на церковную тему, поэтому ему необходимо знать, что делается в церкви, как проходит служба, поближе узнать священников.

После того как наш разговор у ректора закончился и мы вдвоем выходили на улицу, он вдруг остановился. Сильно взволнованный, с дрожью в голосе заговорил: «Михаил Петрович, я сказал неправду, что пришел в церковь, чтобы писать повесть… Я верующий». Почему-то я почувствовал облегчение, услышав это: значит, дело очень серьезное и человека надо спасать. А спасать было от чего. После фельетона на работе, в ЖЭКе его травили, даже зная, что его пятилетний ребенок с больным сердцем находится на волоске от смерти. Здесь надо заметить, что ребенку пришли на помощь: я связался с писателем Иваном Дроздовым, другом и соавтором известного хирурга Ф. Г. Углова, и Федор Григорьевич через знакомых врачей помог поместить малыша в лучшую клинику Москвы, где ему сделали очень сложную операцию, и он выздоровел.