Наш колхоз стоит на горке

От отца и от деда перенял Степан мастерство шорника. И надо сказать, в этом деле Козлов был умелец. Исчезал он из Березок на неделю, на две. Уходил в другие села на приработки.

Возвращался всегда довольный, сияющий, доставал из кармана деньги.

— Вот… — говорил Козлов. — Ради этого и можно согнуться в бараний рог.

— К легкой жизни, Степан, стремишься, — покачивали головами колхозники. Правда, кое-кто ему и завидовал.

После одной из подобных отлучек вызвал Савельев к себе Степана:

— Ну как дальше, тезка, жить будем?

— Как? Полегоньку, не торопясь, — нагло ответил Козлов.

Степан Петрович понял: крутого разговора не избежать. И он состоялся. Закончил его Савельев прямой угрозой.

— Вот что, — сказал председатель, — чтобы это, — и уточнил: — уходы в рабочее время, — было в последний раз. Иначе пеняй на себя.

— Ишь ты, милиционер! — ругал Козлов Савельева по дороге домой.

Через несколько дней Козлов снова исчез из Березок.

Угроза не подействовала, и Степан Петрович оказался в затруднительном положении. Сдержать слово — лишишься в колхозе в целом-то нужного человека. Не сдержать, пройти мимо — поставишь себя в неловкое положение. Вот и найди здесь правильный выход.

Зря мучился председатель. Вернувшись в Березки, Козлов сам явился к Степану Петровичу и положил перед ним заявление об уходе из колхоза.

Такого оборота Савельев не ожидал. Расстроился даже Савельев. Стоял он минуту молча. Потом не сдержался, бухнул кулаком по столу:

— Уходи!

— Бежит, бежит из колхоза народ, — злорадствовал Егор Тимофеевич Параев.

ЗАКОН ПАРНОСТИ

Как-то одно к одному: только уехал из колхоза Степан Козлов, — как новая убыль в Березках. Опять задержала районная милиция Глафиру Носикову за спекуляцию. На этот раз судили ее. Наказали, правда, нестрого, но все же — год исправительных лагерей.

— Ну, вот тебе закон парности, — сказал Савельев.

— Что, что? — переспросил дед Опенкин.

Председатель был дома. Старик и принес ему эту новость:

— Закон парности, — повторил Степан Петрович.

— А-а… — протянул дед. Но лишь сделал вид, что понял. А сам ничего не понял.

Дед Опенкин тут же помчался к Феде Кукушкину.

— Закон парности? — переспросил Федор. Задумался, сморщил лоб.

Пошел порылся в каких-то книгах, вернулся, сказал:

— Нет, Лука Гаврилович, такого закона.

Опенкин вернулся к себе в избу и заговорил снова с Савельевым. Степан Петрович ему и объяснил, что это не столько закон, сколько нечто вроде приметы. Для большей ясности приводил старику примеры: нашел белый гриб — ищи рядом другой, застучалась беда в двери — жди и еще одну следом.

— Понятно, — сказал Опенкин.

Глафиру Носикову в селе не любили. Мирились, но не любили. А мириться было из-за чего. Глафира давала в долг деньги. В худую минуту можно было к Носиковой пойти, заранее знали, что не откажет. Правда, давала деньги она под проценты. Взял три рубля — верни три пятнадцать. Пятнадцать — это и есть проценты.

Поэтому, узнав о решении суда, многие посожалели. А сердобольные люди вообще говорили:

— Своя же баба, местная. Хоть и дрянь, но не чужая. Сурово, сурово с ней…

И вдруг пришло от Глафиры письмо с просьбой взять ее на поруки. То есть если колхоз за Носикову поручится, то ее снова вернут в Березки.

Вот тут-то и начались споры. Одни — брать на поруки Глафиру. Другие — не брать. Третьи — поступить так, как скажет о том Савельев.

— Возьмет он Глафиру, возьмет… — зашептались в Березках. — Сейчас это модно.

— Нет, не возьмет, — говорили другие, — Мужик он с норовом. На моду Савельеву чхать. Будь что другое, возможно, и взял бы. Однако тут спекуляция.

— Ну что скажешь? — спросил Червонцев Савельева.

— Мнения своего не скрываю, — ответил Степан Петрович. — Таких, как Глафира, круто надо учить. Однако давить не стану. Поступим так, как решит собрание — по большинству голосов.

Собрание было бурным. Единого мнения не было. Пришлось голосовать.

Дед Опенкин при голосовании решил увильнуть, воздержаться — на всякий случай, чтобы потом ни одна из сторон его не корила.

Когда подсчитали, кто «за» и кто «против», то выяснилось, что голоса распались. И опять на две равные половины, как тогда, при выборах Лапоногова.

Переголосовали, и опять получилось то же самое.

Дед Опенкин замер. Неужели вспомнят? И правда, вспомнили. Уловку деда заметила Нютка Сказкина.

— Ну, Лука Гаврилыч, а ты же за что? — спросил Червонцев, который проводил это собрание.

Понял старик, что он опять оказался в том же самом положении. Его голос хоть и единственный, но решающий. «Тьфу! — сплюнул старик. — Ишь паршивец! — вспомнил он Федю Кукушкина. — А говорил, что закона парности нет! Прав Савельев — закон имеется».

Подумал старик и поднял руку так же, как и начальство, против Глафиры. Проголосовал и решил дело. Те, кто был за Глафиру, ругали потом старика.

— А я — что? Я ничего, — оправдывался дед Опенкин. — Я ни при чем. Я по закону.

— Это по какому еще закону?

И дед понес про закон парности.

Больше всех шумел Егор Тимофеевич Параев. Причем, конечно, не столько на старика, сколько в адрес Савельева.

— Ему что, — говорил Параев, — нашего брата ему не жалко. Чужак, пришелец.