Нас там нет

Например, Васин папа был из «не приведи господь» и «чтоб ты сдох». Пьяный, злой, вонючий почти каждый день, но в редкие часы почти-трезвости он светлел душой, каялся каждому проходящему по двору, строгал мальчишкам мечи и сабли. Со временем Вася перестал замечать отца, он читал, занимался, выскальзывал из дома незаметно и, если бы не Афганистан, был бы сейчас уважаемым непьющим семьянином с детьми и внуками.

Напротив, чемпион Узбекистана по боксу инженер Бергсон был почти из «безмолвной зависти». Но он много работал, и дома тоже, и ихняя Лилька считала его скучным.

Греческий коммунист дядя Орестис тоже выпивал, ходил на свои партийные собрания, и, кроме его привычки фотографироваться с детьми во дворе, про него никто ничего не помнит.

Многие хотели в отцы моего любимого Доктора Марка Михайловича, но у него тогда не было детей, и поэтому он был тоже как Пушкин — все любят, но никто лично не знаком.

Были еще всякие неинтересные отцы, но самым загадочным и неведомым был отец Берты и Яши-маленького. Ихняя бабушка иногда вопила про него с проклятиями, как про плохого бога или вообще даже Сатану: ничего поделать с ним нельзя, и даже «чтоб ты сдох» не помогает. Известно было, что он пьяница, живет в другом далеком городе. Тетя Рая в слезах утверждала, что он их любит, и, если бы мамен, то есть ихняя бабушка, его тоже любила, всем было бы хорошо вместе.

Берта и Яша никогда не говорили про него ни слова, только Яша признался моему дедушке, что отец у него — Одиссей. Наверно, поэтому он так любил, когда дедушка читал ему Гомера.

Мне не разрешали спрашивать про него, хотя во дворе выпытывали: а как там папочка твоей подружки? Один раз я что-то напридумывала про военного, но потом Берта меня справедливо поколотила.

Берто-Яшиным детям повезло, «да чтобы каждому такой отец».

Опять про Берто-Яшину бабушку

Ну вы и так много про нее знаете: как делала куриную шейку, как козявки из-под наших носов откорябывала, как дедушку-героя любила, а невидимого зятя терпеть не могла…

Она целый день была занята: караулить еду от ворушки Берты, мазать зеленкой раненого бойца Яшу, возиться с соседскими сосунками, стирать, штопать, делать торты для клиентов за три рубля, сплетничать с моей бабушкой и еще вязать.

Она считала, что ихний Б-г был милостив к ней: она была счастлива с дедушкой пятнадцать лет, ей удалось убежать от немцев с детьми, у ней есть внуки и квартира. И еще у ней есть силы, а то бы все без нее пропали, Берта бы умерла с голоду, Яша попал в тюрьму, а уж про остальных внуков где-то на Алтае и думать страшно, как они там без нее.

Когда они стали собираться в Израиль, бабушка называла это «эвакуация», у нее были сомнения: с одной стороны, неплохо бы Б-гу забрать ее сейчас, чтобы не быть там обузой. С другой стороны — на ее душу полагалось вывезти лишний чемоданчик, а там получить пособие. «Ну сколько я с этого пособия съем? — рассуждала она. — Детям перепадет, и умереть на святой земле предков мне приятней будет».

Б-г не дослушал ее до конца и забрал до эвакуации, она упала на раскрытый чемоданчик и милостиво умерла в одно мгновение.

Эх, знала бы она сколько цореса[23] от этого будет, не стала бы даже и предлагать Б-гу такой расклад.

Вывезти бабушку в гробу, даже цинковом, не представлялось возможным ну никак. Оставлять ее одну в Ташкенте без никого — тоже ну никак. Добрые люди помогли, тетя Рая и Берта отправились с мертвой бабушкой в город, который страшно называется Барнаул, и там сожгли ее по чужому обычаю, а обратно привезли жестянку с бабушкиным прахом.

Яша тогда был циничным подростком и не верил, что с бабушки так мало пепла вышло.

Разобравшись понемногу с жизнью в Израиле, они решили похоронить бабушку. А им говорят: нет, у нас полагается еврея целиком хоронить. Чтоб восстал, когда придет Мессия. Надо было нанимать адвоката, который бы изловчился причислить бабушку либо к жертвам испанской инквизиции 1492 года, либо к жертвам Холокоста. Берта, которой тогда было девятнадцать лет и у нее на руках были: инвалидка мама, инвалидка тетя, несовершеннолетний Яша, застенчивый жених и два кота, — выругалась матом и оставила бабушкину жестянку в спальне возле тети-Раиной кровати навсегда.

— Умру, ее ко мне в гроб положите, а пока с нами будет, — сказала тетя Рая, — чтоб они были хоть на пицкале кдóйшим,[24] как моя мамен!

Конечно, обидно, что не удалось ихней бабушке лежать в священной земле Иерусалима, но в тель-авивском вертепчике оно не так уж плохо, даже веселее будет.

Про тетю Раю, Берто-Яшину маму

— Вы так будете смеяться, что не пожалеете двадцати копеек, — говорила тетя Рая, Берто-Яшина мама, которая работала уборщицей в кинотеатре. Это про комедию или где поют. Дальше было про плакать, это тоже двадцать копеек. А вот про иностранную жизнь было дороже: у вас так дух захватит на весь фильм, что не пожалеете даже тридцать копеек.