Нас там нет

Она вылезла из-под коряги, и Яша не заметил. Нет, он не наклонялся в воду, конечно нет, кто же ему даст, все же понимают, что рекой унесет. Нет, он не ворошил палкой, она сама вылезла, а он просто стоял. Нет, он ее не трогал, она сама.

Яша рыдал. На ноге у него была рваная ранка, из нее текла кровь.

Мой любимый Военный Доктор Марк Михайлович посадил его в свою «Победу» и повез в больницу.

А потом Яше делали сто уколов в живот от бешенства. Или даже двести.

А потом Яшу угощали, обнимали, слушали-не-перебивали, таскали на руках на стадион. А главное, верили, что крыса взбесилась от страха, увидев грозного охотника Яшу.

* * *

Наш дорогой Яша, уже не маленький и пушком-усатый, побрился наголо и пошел в армию. Дело было в Израиле.

Муж сестры Берты — ну вы ее знаете — по этому случаю подарил ему свои бывалые крученые шнурки для винтовки М-16. И не спрашивайте меня, зачем шнурки и как они были кручены — не знаю я. Мой сын пошел в армию и сам покупал себе какие-то такие шнурки тоже. Но не докладывал мне, наверно, это военная тайна.

Через пару месяцев были заметны изменения в Яшином характере: он стал курить открыто и сигаретку держал умело, чтоб ветром не сдуло, научился просыпаться почти сразу и все делать быстро, особенно кушать. Он стал ловким, не бил посуду при мытье и не ронял постиранное белье, сдирая его с балконных веревок.

Как-то раз он разлегся на диване и мечтательно сказал:

— Я научился стрелять лежа.

Бертин муж заржал.

— Кто-то беременный? — заранее всполошилась Берта.

— Ну уж прям сразу, никто, что я, дурак, что ли… — зарделся Яша.

Таки что там оказалось?

Яша, с детства привыкший стрелять на бегу, столкнулся с трудностями в стрельбе лежа. То есть он стрелял, но попадал не всегда. И к нему была приставлена инструкторша по стрельбе. Они лежали и стреляли, лежали и стреляли, пока Яша не научился.

Ну, в общем, они привыкли общаться лежа. К концу армии он отвалил к инструкторше. Насовсем. И навсегда.

* * *

Берто-Яшина бабушка всегда охала:

— Когда же ты вырастешь наконец, фрезерчик?[20]

Яша-маленький, когда вырос наконец, стал Яша-толстенький.

Но она уже не увидела такого Яшу в жизни, разве что с небес, откуда она беспокоилась уже несколько лет, когда Яша закончил школу, пошел в армию в Израиле, пришел живой и стал таксистом в Тель-Авиве.

Яша гоняет по узким улицам, беззлобно вопит на иврите, русском, идише, арабском и персидском «ругательные слова». С русским у него хуже всего: жена у него — иранская еврейка, дома на русском они не говорят.

Его теща уверена, что он бухарский еврей: ашкенази[21] злые, а он нас любит! Да кого Яша-толстенький не любит? У кого багажник набит посылками в Ташкент? Кто подвозит соседей с рынка бесплатно? Кто достает кошку с дерева? Кто первый сдать кровь? Кто никогда не отбрешется от милуима?[22]

Яша не закрывает свой рот никогда: он жует, насвистывает, горланит песни, советует и просто ржет. А ночью храпит.

Яша любил быть младшим братом, но никогда не злоупотреблял этим, да и теперь его редкий выходной пролетает в заботах о семье: своей, Бертиной, жениной, тетиной, другой тетиной, дядиной и просто соседской.

Он всегда согласен с крикливой сестрой, упорной офицеркой-женой, придирчивой тещей, избалованными дочками и племянниками, капризными старушками и дорожным полицейским.

Но в одном он упорствовал: его дочки и приемыш-сын пошли-таки в музыкальную школу. И из одной таки вышел толк — она играет в симфоническом оркестре.

Яша сам выучился играть на трофейном немецком аккордеоне, он купил его на барахолке в Яфо. Он подбирает мелодии, которые бабушка напевала, или он слышал их на улице. Играет он охотно, радостно, притоптывая ногой и раскачиваясь.

Когда Яша устает от громких родственников, он садится на балконе, гасит сигаретку в цветочном горшке, раскладывает на коленях полотенце и впрягается в аккордеон с видом человека, попавшего в рай.

Что сказать про Берто-Яшиного папу?

«Ты куда, Одиссей, без жены, без детей?»

Сказать мне про него, в общем, нечего, и я хотела честно промолчать. Но по размышлении завелась, осмелела, и дай, думаю, что-нить напишу, хотя бы про отцов вообще.

С отцами в наши времена даже в Ташкенте негусто было. Не знаю, как сейчас.

Они встречались разные, от «не приведи господь» и «чтоб ты сдох» до «да чтобы каждому такой отец» и безмолвной зависти.

Для меня отец — это была такая потусторонняя от жизни вещь, что даже представлять бессмысленно.

Бери в книжке любой портрет, да хоть Пушкина, — и вот тебе отец. У меня был период радостного вранья, что родители мои — дрессировщики львов в цирке, а меня не берут с собой жить, чтобы львы ненароком не съели. Но мне никто не верил, потому что мы были бедные, а дрессировщики в золотых одеждах, и я считалась не только лагерной, психической, сиротой, но и бл*дским отродьем. Но это мне не мешало, это были случайные слова, не нарушавшие ежедневного течения жизни.