Народ

Оставаться самим собой — значит быть сильным, самобытным. Если судьба улыбнется вам, тем лучше, но пусть ваша сущность остается прежней. Человек из народа не должен заглушать в себе голос инстинкта и очертя голову бросаться подражать некоторым, наиболее выдающимся: представителям буржуазии. Если он останется верным своему делу, преобразовав его, как Жаккар,[184] если мастерство свое он превратит в искусство, как Бернар Палисси,[185] чья слава сравнится с его славой?

Глава IV ПРОСТЫЕ НАТУРЫ. РЕБЕНОК — ВОПЛОЩЕНИЕ НАРОДА

Кто хочет познать всю ценность народного инстинкта, тот не должен уделять внимания людям, происшедшим от смешения разных классов, полуобразованным, наделенным как достоинствами, так и недостатками буржуазии. Он должен искать и изучать только простые натуры.

Простые натуры — это, вообще говоря, те, кто, не владея методами анализа и абстракции, видит любое явление цельным, единым, конкретным — таким, каким оно предстает в жизни.

Простых натур очень много. Есть люди, простые от природы и оставшиеся такими, несмотря на образование; есть нищие духом — они никогда не научаться анализировать; дети — те пока еще не умеют; крестьяне, простонародье — те просто не привыкли.

Критики, схоласты, любящие все расчленять на составные части, постоянно оперировать терминами «nisi» и «distinguo»,[186] смотрят на простые натуры свысока. Между тем у этих натур — то преимущество, что они, не мудрствуя, видят все сущее в естественном состоянии. Все в природе они признают отвечающим своему назначению и живым. Они мало рассуждают, но зато обладают сильно развитым инстинктом. Нередко таких людей озаряет вдохновение, подобное пророческому дару. Среди них попадаются поистине незаурядные личности, у которых, несмотря на прозу жизни, сохранились и поэтичность души, и сердечная простота. Впрочем, случаи, когда не утрачены эти драгоценные дары детства, не так то часты: для этого, видимо, нужна особая благодать, ниспосланная свыше, своего рода святость.

Даже для того чтобы рассказать об этом, необходимо сподобиться такой благодати. Наука вовсе не исключает простоты, это верно, но и не обеспечивает ее. Одного желания тут мало.

Знаменитый тулузский законовед,[187] дойдя в своей речи до самого трудного вопроса, останавливался и просил слушателей помолиться о том, чтобы на него. Снизошло наитие и помогло бы ему разобраться в запутанном деле. Насколько же больше нуждаемся в этом мы — и я, и вы, друзья читатели! Как нужен нам этот дар — не прозорливости, а, наоборот, простоты, детскости сердец!

Уже недостаточно, чтобы мудрец говорил: «Допустите до меня малых сих!»[188] Ему надо самому придти к детям. Он многому научится у них. Самое лучшее, если он отложит в сторону свои занятия, захлопнет книги, так мало давшие ему, и отправится к матерям и кормилицам, добровольно решив забыть все, что он знал до сих пор, и переучиться заново.

Забыть? Нет, скорее реформировать все знание, свести его к сравнительно малым масштабам и проверить его с помощью инстинкта тех, кто ближе к богу. Надо сказать себе, что в колыбели ребенка столько же мудрости, сколько в науке всех стран мира.

Но ограничимся интересующей нас темой. Никто не постигнет ее сути, если не будет наблюдать детей. Ребенок — это воплощение народа. Мало того, ребенок — это сам народ, такой, каким его создала природа, еще не испорченный, лишенный всякой вульгарности, грубости, зависти, — словом, всего, что внушает недоверие и отвращение. Ребенок — не только воплощение народа, но он во многом и оправдание его. То или иное слово, услышанное от неотесанного человека, кажется вам грубым и резким, но когда оно слетает с губ вашего ребенка, то звучит не грубо, а наивно (таково оно и на самом деле). Так научитесь же избегать несправедливых предубеждений! Дети, как и народ, пребывают в счастливом неведении относительно общепринятого языка, они не знают шаблонных, готовых фраз, избавляющих от необходимости думать. Как ребенок, так и народ вынуждены все время творить свой язык; и тот и другой часто делают на этом пути счастливые находки.