Наркомы страха

Берия не мог рассчитывать на поддержку не только в партии, но и в родном ведомстве (народ ни его, ни оппонентов не волновал — люди давно уже не могли высказывать своего мнения и влиять на власть). Абакумов насадил туда своих людей, да и многие прежние выдвиженцы Берии, вроде Цанавы, успели переметнуться на сторону Виктора Семеновича и усидели на своих местах даже после падения Абакумова. Потом кадры МГБ пополнились людьми нового министра — кадрового партработника С. Д. Игнатьева. Оба заместителя Берии, С. Н. Круглов и И. А. Серов, не могли считаться его безоговорочными сторонниками. Сергей Никифорович больше тяготел к Маленкову, а Иван Александрович — к Хрущеву, с которым хорошо сработался на Украине. В. С. Рясной и С. А. Гоглидзе, заместители Игнатьева в последний год жизни Сталина, не имели возможности в ту пору влиять на кадровую политику. Василий Степанович, которого в мае 1953-го Берия назначил на ключевой пост УВД Москвы и Московской области, во время июньских событий переметнулся на сторону его врагов. Так что использовать объединенный МВД как инструмент захвата власти в 1953 году Лаврентий Павлович никак не мог.

Предпринятая Берией механическая замена кадров по национальному признаку, когда в той же Белоруссии русских сменяли белорусы, совсем не гарантировала лояльности к нему новых выдвиженцев. Кроме того, в тех республиках, где русская и русифицированная элита была многочисленна и сплочена в единый клан, бериевская реформа стала пробуксовывать еще до падения своего творца.

Конечно, идея борьбы с сильнейшей русификацией партийно-государственного аппарата в союзных республиках с помощью своеобразных «процентных норм» ничего общего с демократией не имеет. Но Берия и не собирался строить в СССР демократическое государство по западному образцу. Просто он хорошо понимал: от насаждавшейся сверху чисто административным путем русификации можно избавиться только столь же грубыми, административными методами. В отсутствие демократии это единственный путь.

Столь же опасным для подавляющего большинства номенклатуры было и предложение Лаврентия Павловича об объединении Германии. На июльском Пленуме Молотов возмущался: «При обсуждении германского вопроса в Президиуме Совета Министров вскрылось… что Берия стоит на совершенно чуждых нашей партии позициях. Он заговорил тогда о том, что нечего заниматься строительством социализма в Восточной Германии, что достаточно и того, что Западная и Восточная Германия объединились, как буржуазное миролюбивое государство. Эти речи Берии не могли пройти мимо нашего внимания… Для нас, как марксистов, было и остается ясным, что при существующем положении, т. е. в условиях нынешней империалистической эпохи, исходить из перспективы, будто буржуазная Германия может стать миролюбивым или нейтральным в отношении СССР государством, — является не только иллюзией, но и означает фактический переход на позиции, чуждые социализму…

Капитулянтский смысл предложений Берии по германскому вопросу очевиден. Фактически он требовал капитуляции перед так называемыми «западными» буржуазными государствами… Нам стало ясно, что это — чужой человек, что это — человек антисоветского лагеря. (Голоса: «Правильно!..»)».

Соратники Ленина и Сталина не привыкли уступать ни пяди той земли, куда ступила нога советского солдата. Единственное показательное исключение — вывод в 1946 году оккупационных войск из Северного Ирана, осуществленный только из-за страха перед американской атомной бомбой. Вывод же Советской Армии из Восточной Германии и согласие на реставрацию там капитализма означал не только шаг к окончанию «холодной войны» и отказ от распространения социализма в Западную Европу на штыках советских воинов, но и подспудное признание преимуществ буржуазного строя перед социалистическим. Раз уж не получилось в такой промышленно развитой и, согласно Марксу, вполне созревшей для социализма стране, как Германия, то, значит, что-то не так с самой марксистско-ленинско-сталинской теорией. Берия, похоже, это понял, но для Маленкова, Хрущева, Молотова, Ворошилова, Микояна, Кагановича и прочих подобное признание было смерти подобно. Жизни в другой общественной системе они просто не мыслили, не видя там для себя достойного места. Лаврентий Павлович был обречен.

Арест