Наркомы страха

Характерно, что Горький называет шефа ОГПУ «дорогой друг и земляк». Ягода же постоянно жалуется, что «не умею, разучился писать письма», что «в силу целого ряда соображений иногда пишешь не то, что хочешь». И подчеркивает, что отнюдь не все может доверить бумаге. Разумеется, ведь еще в 1923 году он сам издал циркуляр о тотальном вскрытии органами цензуры всей иностранной корреспонденции.

При этом Генрих Григорьевич не упускал случая порисоваться перед своим именитым корреспондентом. Так, 29 октября 1932 года Ягода с упоением рассказывал о собственных подвигах на ниве сплошной коллективизации: «Десять дней и ночей летал по степям и станицам кубанским. Казаки — народ крепкий, хитер уж больно — простачком прикидывается. Вот мы и поговорили с ним. Слов нет — умен. Хотел перехитрить, но не вышито. Я очень доволен своей поездкой, чертовски много видел, много узнал — если б не моя такая усталость, все было бы прекрасно». Тема усталости находит живой отклик у Горького. 20 ноября 1932 года он признавался: «Я бы тоже с наслаждением побеседовал с Вами, мой дорогой землячок, посидел бы часа два в угловой комнате на Никитской. Комплименты говорить я не намерен, а скажу нечто от души: хотя Вы иногда вздыхаете: «Ох, устал!» — и хотя для усталости Вы имеете вполне солидные основания, но у меня всегда после беседы с Вами остается такое впечатление: конечно, он устал, это — так, а все-таки есть в этом заявлении об усталости нечто «предварительное», от логики: должен же я, наконец, устать, пора! Иными словами, к действительной и законнейшей усталости Вы добавляете немножко от самовнушения, от сознания, что — пора устать!

На самом же деле Вы — человек наименее уставший, чем многие другие, и неистощимость энергии Вашей — изумительна, работу ведете Вы громадную». Жаль, не дожил «буревестник революции» до ежовщины. Вот бы выразил свое восхищение трудовыми подвигами Николая Ивановича!

Ягода продолжал рисовать собственный образ неутомимого бойца революции. 18 марта 1933 года он писал Горькому: «Бурная зима прошла, дорогой А. М., — в этой борьбе я чувствую себя сейчас, как солдат на передовых линиях. Я, как цепной пес, лежу у ворот республики и перегрызаю горло всем, кто поднимет руку на спокойствие Союза.

Враги как-то сразу вылезли из всех щелей, и фронт борьбы расширился — как никогда. Знаете ли, Алексей Максимович, какая все-таки гордость обуревает, когда знаешь и веришь в силу партии, и какая громадная сила партии, когда она устремляется лавой на какую-либо крепость, прибавьте к этому такое руководство мильонной партией, таким совершенно исключительным вождем, как Сталин.

Правда, есть для чего жить, а главное, есть, за что бороться. Я очень устал, но нервы так напряжены, что не замечаешь усталости.

Сейчас, по-моему, кулака добили, а мужичок понял, понял крепко, что, если сеять не будет, если работать не будет, умрет, а на контру надежды никакой не осталось. Перелом в деревне большой, и я думаю, что повторения того, что было, больше не будет. Вы подумайте, Алексей Максимович, ведь борьба идет от правых, троцкистов до махровых контрреволюционеров. Ведь троцкисты докатились до прямого вредительства, до прямой диверсии.

Троцкист Иоффе (инженер) взрывает и уничтожает единственный у нас открытый электроинститут. Троцкисты в депо Верхнеудинска бьют и уничтожают паровозы и останавливают движение. Правые — Слепков, Астров, Марецкий, Цейтлин (секретарь Бухарина) (Слепков Александр Николаевич — сторонник Бухарина, бывший редактор «Комсомольской правды»; расстрелян в 1937 году. Вместе с М. С. Цейтлиным, писателем В. Н. Астровым и журналистом Д. П. Марецким был наиболее известным публицистом так называемой школы Бухарина. Из них Большой террор удалось пережить только Астрову, до середины 50-х просидевшему в лагерях. — Б. С.) устраивают правую конференцию — обсуждают план борьбы с нами — одновременно заговор в сельском хозяйстве и т. д. и т. д. Вот фронт борьбы, — а я сейчас почти один, Вячеслав Рудольфович болен, Прокопьев болен.

Пока держусь. Я так мало сплю, что иногда засыпаю за столом. Ну, это не так уж важно. Жаль, что я уж очень постарел за этот год».

Расхваление Сталина и филиппики в адрес правых предназначались, конечно, не только Горькому, но и более широкой общественности, общавшейся с «буревестником», — в расчете, что окольными путями они дойдут и до ушей вождя. И по всей видимости, это письмо Горькому стало известно многим. Может быть, фраза из него каким-то образом дошла до чекиста-перебежчика Александра Орлова (Лейбы Фельбинга), который в мемуарах назвал Ягоду «верным сторожевым псом» Сталина. Но того не ведал Генрих Григорьевич, что Иосиф Виссарионович цепных псов долго не держит, предпочитает менять, а выбракованных в живых не оставляет. Кокетливо сокрушаясь, как он постарел за год, Ягода не знал, что умереть ему придется не своей смертью и сравнительно молодым.

Вверх по лестнице, ведущей вниз