Наркокурьер Лариосик

Он лихорадочно пооткрывал все замки и так, как был, — в одних трусах — распахнул дверь настежь. На пороге стоял местный сантехник Михалыч, в телогрейке и с затертым чемоданчиком с инструментарием. Несмотря на утро, он был уже слегка нетрезв и соответственно страдал, как обычно, повышенной общительностью.

— Я говорю… не текет у вас нигде? А то мы проверяем… состояние… У меня это… в подполе… затоп. С утра вон вызвали, напрудонил кто-то из ваших, первого этажа, — обратился он к мальчику.

Павлик часто заморгал глазами и отрицательно замотал головой. Чуда, на которое он тайно понадеялся, не случилось. Это была не Гунька.

— Физкультурник, что ли? — снова спросил Михалыч, мотнув головой в направлении его трусов. — Это хорошо! — И без всякой связи с предыдущим спросил просто так, для поддержания завязавшегося разговора между нетрезвым тружеником разводного ключа и юным пионером-физкультурником:

— Страшилка-то ваша где? А то она тут вчера до-о-олго стояла. Я как раз вечером к Синякиным из пятой заходил, у них на горячей воде в ванне подбой правил. А после иду — она опять стоит, молча… Страшна, как смерть. Чего, думаю, стоит… И пошел…

Павлик открыл рот… Внезапно он понял, что не может вспомнить, как Гунька вчера укладывалась спать. Зато он точно вспомнил, что не подсаживал ее толстую задницу на кресло. После прогулки он сразу лег спать, предварительно погасив свет, и просто… забыл о ней. Это может означать только одно — подслеповатая Гунька в полутемном подъезде просто промахнулась дверью, а он, скотина последняя, прошел в квартиру, ничего не заметив. Так оно и было… Мистика закончилась… Сердце отпустило, натянутая пружина стянулась, тут же с новой силой выстрелила, теперь уже куда-то вверх, и замерла, упершись в кадык. У Павлика перехватило дыхание. Начиналась другая история. Похуже…

Ни в какую школу он не пошел, он просто забыл, что она существует. Быстро натянув на себя то, что попало под руку, он выскочил из дома и, забыв, что не сменил тапочки на ботинки, понесся кругами по району, разбрызгивая весеннюю слякоть. Там и сям люди видели одиноко бредущую ранним утром кривоногую образину. Но подходить было страшно, а поинтересоваться судьбой — некогда…

Каждый раз, узнав что-то о бесхозной собаке от собачников, дворников или пенсионеров, внутри у него загоралась маленькая надежда, и он летел в указанный ими двор или сквер, но Гуньки там не было… Или это была не она…

И каждый раз, когда он представлял себе свою любимую, старую и больную собаку, с мутными, затянутыми почти полной слепотой глазами, бессовестно забытую им на пороге собственного дома и одиноко бредущую сейчас по холодным лужам, он говорил про себя: «Гунечка, прости меня, я не нарочно, я сейчас…»

Но чудо упрямо не желало совершаться…

Вернувшись домой, он, не раздеваясь, сел писать объявление, разодрав ученическую тетрадку в клеточку. Тетрадь оказалась начатой, с решенными примерами по алгебре, но он не заметил, ему было наплевать. Двадцать два раза, не очень ровно, по-детски, печатными буквами он повторил текст:

ПОМОГИТЕ!!

Пропала собака. Английский бульдог. Девочка.

Она очень больная. Она очень нужна. Мы ее ищем.

Кто видел наш телефон 9305796 Тигровой масти.

Он расклеивал объявления до вечера. Вернувшись домой, он сразу лег спать, забыв помыть руки и поесть… Ему приснилось, что мама принесла ему в постель маленькую Гуньку, совсем еще щенка, и положила на живот. Гунька испуганно прихватила коготками одеяло, боясь свалиться, и выпустила из-под себя целую лужу. Горячее потекло по Павликову животу и бедрам… Гунька писала, не переставая. Почему-то запахло парным молоком. Павлику тоже захотелось по-маленькому.

— Ма-ам! — крикнул он громко. — Забери Гуньку, я хочу пописать…

Мама не шла…

— Ма-ама-а! — снова крикнул Павлик. — Ну где ты-ы-ы?

Мама вновь не отозвалась. Желание было нестерпимым. Он осторожно взял щенка за шкирку, приподнял над кроватью и спустил ноги на коврик. Рядом с кроватью протекала речка. Речка была чистой, быстрой и очень теплой, почти горячей.

— Это же Маглуша! — обрадовался Павлик. — Наша дачная речка! — Каждый раз, купаясь в ней летом, он обязательно немножечко писал в быструю воду. Это была его маленькая детская тайна. И на этот раз он смело зашел сразу по пояс… Казалось, он писал целую вечность. Удовольствие было столь острым, что ни купаться, ни возвращаться домой уже не хотелось. Он зажмурил глаза, сильно-сильно, и внезапно резко разжал веки. В постели было мокро и горячо…

Он удивленно приподнялся. Под одеялом хлюпнуло… Остатки сладкого влажного сна растворились окончательно. Мальчик откинул одеяло, посмотрел на расплывшееся под ним мокрое пятно, перевел взгляд на пустое Гунькино кресло и заплакал от бессилия, усугубленного новым в его жизни отвратительным позором…