Наркокурьер Лариосик

Правильный ответ Немка чувствовала, вернее чувствовала, что знала, но сложить его в объяснение не смогла, чем обрадовала Ваучера, и он ей тоже налил. Поэтому вышло все по-хорошему, и в итоге озвученный на опушке свалочного леса список был выполнен бригадой с перевыполнением, и к нему, по зловещему энтузиазму Аусвайса, были добавлены: жидкость для протирки оконных стекол, воск для тонкой полировки кузовов автомобилей, финский состав для мытья керамических унитазов и четыре перегоревших зеркальных электрических фотолампочки Ильича — назло, чтоб не очень умничала про список. Жили и без него нормально…

Теперь, после первого похода и сразу за тем — второго, одета Немка была правильно и не стыдно было уже брать ее с собой на ворошилку. Почти новая хэбэ роба, по-летнему тонкая, ее возили с камвольного комбината, и всегда хватало и в запас оставить на потом, и на обмен в поселок тоже. Сапоги кирзовые, отличные, совершенно новые, только низкие, потому что голенища перерублены пополам по акту уничтожения из-за перехранения по затоварке. Это — раз в год, с карьера машина — надо знать когда. А что короткие — еще лучше, но — когда не ворошить, а так, жить. Если ворошить, то надо длинные, эти всегда не новые будут, но крепкие, с в/ч-2864 возят, те — часто. Ну и все другое — по вкусу: трусы, носки, ушанки-море. И все новое. Почти…

Белый костюм ее двубортный заботливый Мотор свернул и убрал под картон — на выход. Лодочки тоже сунул. А вместо утерянной в первую ночь заколки он притащил Немке семь косынок разных — с понедельника по воскресенье чтоб, и был страшно горд придумкой своей ежедневной красоты Немке на голову. И Немка, если забывала повязывать, он ей деликатно подкладывал на самый вид, и она брала.

Настороже Аусвайс по новой жизни их коммуны состоял только первые дней пять-шесть — присматривался и удивлялся ловкости Немкиной причастности. А потому плохо доверял такой новости. Доверял плохо, но спать валился к себе в брезент всегда первый, потому, от восьми и после — уже не мог противостоять вялости природы сна. То, что спать все другие начинали не в то же время, а кто как, почему-то бесило его еще больше, чем он из-за этого злился до Немки.

Спала Немка посередине жилища, а они — по краям. Они заваливались раньше, но стелила теперь всегда она. Сначала одеяла, потом добытое цветастое, потом опять одеяла, потом их подушки, потом свою длинную между их простых. Вечером поначалу они сидели просто и жгли у костра, просто так, потому что дрова, но зато всегда выпивали, потому что летом всегда было, потому что товар с ворошилки всегда был сухой и обменный…

Со второй недели приваливших видоизменений Немка пошла ходить на ворошилку тоже. Аусвайс раздобрился и инвестировал ей свой крючок от возникших у него щедрот по причинной связи духа соперничества с остальной коммуной в силу догадки. Удача у Немки была особой, как грибной. Она сразу стала выворашивать с машин предметы жизни, которые раньше сообщество не рассматривало в смысле своей нужды или привлекательности взаимоотношений с поселковыми. С первого своего захода Немка выворошила от московской машины, которая на разломанных домах ездит, к примеру, тяжелую кривую вроде тарелку, вытянутую, желто-зеленую, как будто ржавую, но черную, с такой же железной бабой от нее вверх, с рыбьим хвостом. По цвету нанесения железо походило на Аусвайсов зуб мудрости, мудрый фикс. Немка присела с тарелкой, тут же, под машиной, крючок отложила вбок и сказала тихо:

— Чудо просто. Поверить не могу. Югендстиль…

И тарелку снесла домой и стала мыть с порошком, а потом только разрешила засирать ее по новой — окурками — и давить об нее тоже. Потом еще находила много бесполезного назначения и каждый раз опять «чудом» назначала. Зато для себя отворашивала всегда самое невзрачное, для одежды — без цветов и узоров, и оборок, и кружав, и прочих плиссе-гофре. Маруха-плечевая, та, наоборот, брала все поцветастей чтоб и бархатное любила, поэтому Немка ей не пришлась, и она ее один раз от машины оттеснила, но Немка удивленно так бровью повела и ничего не сказала, но посмотрела с какой-то проникновенностью насквозь Марухи, и та отступила и перестала оттеснять. Там же был старшой и отметил с уважением, и прописал Немку тоже без оброка, но только с ведром воды коммуне в плюс. А Генриетте-висельной, она, наоборот, пришлась по душе отчаянно, потому, что Немка ее один раз пропустила перед собой ворошить с фарфоровой машины, а там — почти все в цене, что привозят, кроме боя, а кривое или непропеченое, или без глазури по краю — это тоже идет на ура, не за деньги, но на «Завалинку» — точно на ура, и Генриетта ее после дочкой назвала и к стойбищу подходить стала иногда, но Аусвайса побаивалась еще с тех времен, пока он главным был, в начале свалки, как и она тоже с самого начала была, и поэтому только глядела на их стойбище из-за деревьев, но Немку полюбила…