Наркокурьер Лариосик

Еще через год Витькина семья оказалась в Торонто, поселившись в бейсменте на самом краю русского района — Северного Йорка. И вот здесь уже для Витькиного распиздяйства места не осталось совсем. За жилье нужно было платить, сын заканчивал хай скул, а это значит — готовь деньги на высшее образование. К тому времени все, что было накоплено за жизнь, закончилось. Витька тяжело вздохнул и напрягся… Программа, которую он сочинил, подключив к работе полузнакомого бывшего питерского психолога из соседнего бейсмента, касалась медицинского аспекта человеческой деятельности и самым прямым и наглым образом залезала в святая святых взаимосвязи материи и духа, соединяя совершенно непривычным способом исследование причины, терминологию, совершаемые поступки из разумно возможных и принимаемые решения, а, как следствие — предлагала практические выводы. Программу приобрел Центр онкологических исследований, сделав Витьке предложение, от которого не отказываются. Еще через неделю обалдевший от привалившей удачи новый иммигрант получил контракт на восемнадцать тысяч в неделю со всеми вытекающими из этого немалыми последствиями. Последствия делились на две неравные части — приятную и не вполне, но терпимую. Приятная часть заключалась в покупке через полгода дома почти за миллион в респектабельном пригороде Ричмонд Хилл и обретении финансовой свободы, а неприятная — в необходимости отработки этой самой свободы на вражеской американской территории, где приходилось отсиживать с понедельника по пятницу и только на уикэнды прилетать домой, в Торонто, к семье.

— Ну их на хуй с этими деньгами, — искренне жаловался Витька Алику. — Никак на этой работе по Стендалю не получается. Не для русского это человека. Брошу я это все, пожалуй…

Алик смеялся, но почему-то верил. Он знал — не было в Витькиных словах притворства. Просто Витька был такой…

От него он сейчас и возвращался, получив в подарок клавиатуру с русским алфавитом.

— Может, чего про местную жизнь пропишешь, — напутствовал его друг детства. — А то им стихи твои здесь — ни в п…ду, ни в Красную Армию…

Собственно говоря, облом по линии поэзии, которой Алик занимался профессионально как себя помнил, начался гораздо раньше — с той самой минуты, когда все вдруг стало можно, и сотни книжек в ярких обложках заполонили прилавки многочисленных торговых точек по всей России. Книжки эти с регулярным продолжением и миллионными тиражами живописали жизнь бандитов и проституток, убийц и политиков, предлагали астрологически рассчитанные варианты жизни, смерти и успеха, а также заодно — похудания и омоложения вкупе с разнообразными способами секса, как традиционного, так и всех прочих. Честно говоря, и до этой самой вакханалии Алика печатали, в общем, не очень, если не сказать, вообще кое-как. В общем, пространства для изящных рифм ему не осталось на Родине совершенно.

«Там я хоть буду писать в стол по понятным причинам… — ухмыльнулся он сам себе перед отъездом. — Просто и без затей — для всего человечества разом. А, может, еще и грант какой-никакой выбью…»

Он продолжал ехать на юг, к себе, в даунтаун, где в течение последнего года снимал крохотную студию. На севере, в русском районе, за такое же жилье он мог бы платить чувствительно меньше, тем самым экономя прилично денег. Но жить среди русских Алик не желал совершенно.

— Уехал — значит, уехал, — говорил он Витьке. — Считай, отрубил… Людей моего круга здесь все равно не найти, а от харьковских и одесских — тошнит. Особенно в русских магазинах… Ну не хочу я жрать их Бородинский с селедкой и чесночную колбасу коляской!

Витька реагировал добродушно:

— Ну, не ты первый, не ты последний. Все так думают поначалу. А потом потихонечку… Полегонечку… И в магазинчик русский, и селедочку… и Бородинский… и газетку русскую, а кто побогаче — тарелочку на спутник, в православном направлении…

Алик упрямо не соглашался:

— Понимаешь, Вить, когда я вижу толстую тетку в кримплене, с рожей — вчера из Бердичева, которая кричит на весь магазин детям: Мищя-а-а, Джорджи-и-и-к! Му-у-в! Му-у-в! — мне ужасно стыдно и противно становится, как будто я в чем-то нехорошем замечен. И, заметь, — я, а не она…

— Ну, это хороший признак, — невозмутимо отвечал Витька, прихлебывая по Стендалю. — Это значит, ты не совсем еще потерян для иммиграции. Ты еще, стало быть, в поиске…

Он закурил беломорину, регулярно присылаемую сердобольной родней из Москвы, и продолжил:

— Тут есть история посерьезней твоих рефлексий — русские, что наезжают в последнее время, не хотят жить в эмигрантском районе по другой причине — не из-за родного языка, хоть и исковерканного, а конкретно — из-за евреев. Понимаешь, русские теперь по правам на выезд сравнялись с евреями и хотят продолжать не любить их здесь, как не любили и там. Они как бы своей эмиграцией на законном основании заслужили такое право, и многие его используют. Не афишируя, конечно…

— Но это же… — растерянно протянул Алик.

— Вот именно, — раздумчиво произнес Витька.

— Но тогда же получается… — тихо сказал Алик.

— В том-то и дело, — вздохнул Витька.