Нарисуй мне дождь

Она и прожигала ее, жила на износ, как на ускоренной перемотке. Ее переполняло упоение жизнью, радость била из нее протуберанцами веселья. Она обладала удивительным запасом жизненных сил, неутомимой энергией, ни в чем не зная середины. Она могла сутки напролет без сна и перерыва на обед пить, петь и плясать, говорить без умолку, выдавая настоящие словесные фейерверки, изображая все в лицах, в жестах, в переменах голоса, прикуривая сигарету от сигареты, пересыпая свою речь к месту сказанными прибаутками и солеными словечками и хохотать от удачной остроты громче всех. Даже по моим меркам, она тратила себя без преувеличения предостаточно. Может, она испытывала необходимость выпустить избыток энергии? Но разве можно было ограничить ее какими-то рамками, тем более подчинить чьей-то воле. Да она бы просто взорвалась, как перегретый атомный реактор!

– Я буду делать то, что хочу, а не то, что меня заставляют эти надсмотрщики, – сказала она, когда ее основательно достала окружающая общественность. – А чему быть, того не миновать. От себя не убежишь. Нет такого коня, на котором можно от себя ускакать, даже если это будет розовый кабриолет.

Но, несоизмеримо чаще Ли находилась в превосходном настроении. Каждое утро она распахивала свои объятия новому дню так, словно ждала от него только хорошего. Она радовалась жизни, и всем сердцем хотела, чтобы окружающие тоже наслаждались ею. Она представляла собой редкий тип человека с открытой душой, щедро раздающей ее тепло людям. Наделенная светлым даром вызывать к себе симпатии людей, она была благожелательна и общительна, и доверчиво открыта. Не только в «Париже» или в «Чебуречной», но везде, куда бы Ли не пришла, она чувствовала себя, как дома. Только своего дома у нее, по сути, не было и она страдала от своей безбытности.

– Дом, это не определенное место, ни стены или какая-то там обстановка… Дом, это нечто большее. Дом, это чувство дома, – как-то сказала она мне.

– Я даже не знаю, каким себе представить свой дом. Я нем думаю… О доме, в котором буду жить. Впрочем, нет, знаю! Это будет такое место, где поселится мое сердце, – и неожиданно продекламировала Вийона из «Баллады поэтического состязания в Блуа».

От жажды умираю над ручьем.
Смеюсь сквозь слезы и тружусь играя.
Куда бы ни пошел, везде мой дом,
Чужбина мне ‒ страна моя родная.

Не только по этим стихам, но и по другим ее высказываниям я замечал, что она куда более начитанна и образованна, чем я предполагал. Она не раз удивляла меня обширностью своих познаний в литературе, в музыке, живописи.

Ли мало рассказывала о своей семье, со временем, я узнал о ней больше. Ли говорила, что свое детство провела в смертной скуке. Ее отец и матерь жили по строгим коммунистическим правилам, у них не принято было проявлять по отношению к детям и друг к другу любые теплые чувства. Нельзя сказать, что родители ее не любили, но они как бы стеснялись проявлять нежность к своим детям, оттого она так тянулась к ласке. Отец и мать с детства воспитывали Ли в паутине необъяснимых, порой нелепых запретов. Запрещалось решительно все: от игр с детьми с наступлением сумерек, до мини-юбки, о применяемой всеми ее сверстницами косметики и речи не могло быть.

В ней росло возмущение против тирании родителей, склонных, как им представлялось, из самых благих побуждений, подавлять всякий независимый голос. Это регулярное бытовое притеснение закончилось восстанием, которое перешло в непрерывную войну. С детства, обделенная лаской, живя в безлюбовной семье, ей казалось, что родители у нее ненастоящие, а взявшие ее на воспитание чужие люди. Их неусыпный контроль был глубоко противен всему ее духовному складу.

Еще подростком, она для себя решила, что уцелеет от полного их порабощения только в том случае, если будет во всем им противостоять. Это они взлелеяли в ней неприятие всех оков условностей, своими стараниями они сформировали и развили у нее непримиримое сопротивление против любого подчинения. Сейчас ее общение с родителями состояло в сплошном выяснении отношений. «Изо дня в день, одни попреки да мелкие дрязги», ‒ рассказывала она о них. ‒ О чем ни заговорят, всегда заварится каша и кончится ссорой. Я уже видеть их не могу».

– Многие запреты выдумывают для тебя твои близкие,– в одном из наших разговоров говорила мне Ли. – И давай дуплить: «На высоких каблуках не ходи, испортишь походку, косметику нельзя, от нее один шаг к падшеству, яркую одежду не носи, от нее прямая дорога к ослеплению похотью и разврату». Конечно, красивая одежда, выглядит странно, а то, что странно, то непристойно, и свидетельствует «о порочных наклонностях». А ведь привлекательная одежда, это способ самовыражения, без него не может реализоваться личность.

Мне думалось, в ее неприятии стереотипов в одежде кроется неосознанный отказ смешаться с толпой. Я видел, как ей претит всеобщая серость.