Нарисуй мне дождь

Я вернулся в комнату, где на полу на ватном одеяле и разметавшихся простынях спала Ли. После того, как у дивана отломилась вторая ножка, мы среди ночи перебрались на пол… Я вошел совершенно бесшумно, стараясь ее не разбудить, но она сразу открыла глаза. В ее весенних глазах я увидел осень. Ли грустно улыбнулась и две большие слезы скатились по ее щекам. Она отвернулась и стала водить пальцем по узорам текинского ковра, на котором мы расположились. В прошлом, это творение рук туркменских прядильщиц было вещью совершенной красоты, настоящее произведение искусства, но безжалостное затаптывание превратило его в протертый до нитяной основы половик. Рядом с ее головой утреннее солнце положило косой луч, в котором серебрилась вечно живая пыль, похожая на чудесных рыбок, плавающих в воздухе.

– О чем зажурилась, моя Эвридика? Гляди, какой день нас ждет за окном, – с улыбкой спросил я, схоронив подальше тревогу.

Водя пальцем по геометрическому узору темно-красного ковра, она тихо сказала:

‒ Мне так грустно…

‒ Почему?

– Под утро мне приснился странный сон, там бабочка подружилась с огнем черной свечи. Дружба пламени с мотыльком, это про нас с тобой. То был волшебный сон, я даже не знаю, как тебе его передать, нет слов сказать. Это был какой-то дивный подъем, упоительное восхищение, экстаз! К сожалению, с плохим концом… Зато как необыкновенно легко, как хорошо мне было во сне. Я испытала такое блаженство, его нельзя сравнить ни с чем, ни с сексом, ни с алкоголем, ни с наркотой. Что это было? Не знаю. Но, веришь, это не похоже ни на что, из того, что мне довелось испытать. Неизведанное чувство, светлейшей восторг, пережив это, смерть, мне кажется неизбежной.

– Не надо, кинь грусть, это всего лишь сон. Сны не сбываются, – я стал успокаивать ее.

Когда на Ли накатывала ностальгия, она передавалась и мне. Настоящая ностальгия, это не тоска по дому, это тоска по самому себе, и хотя Ли везде была, как дома, ностальгия снедала ее, а от нее заражался я, и мы оба страдали от безысходности, от неудовлетворенности настоящим и неуверенности в будущем. Поэтому я всегда старался отвлечь Ли от ее упадочных мыслей. Хотя они и были нашей действительностью, а все остальное, – иллюзией.

– Нет, этот сбудется, он вещий, – с насторожившей меня убежденностью, возразила она. – Ты ведь тоже мне вначале приснился, а потом сбылся, я тебя встретила и сразу узнала.

– Лидочка, ты моя единственная отрада, в тебе вся моя жизнь! Поверь, утренние сны не сбываются, – сказал я с уверенностью, которой на самом деле не чувствовал. – А бабочка, это символ души.

«Или непостоянства? ‒ подумалось мне. ‒ Непостоянства души?»

‒ В ее бессознательном влечении к свету нет ничего плохого, – у меня непроизвольно промелькнула мысль о саморазрушительной стороне бессознательного. Говорят, что приговоренные к смерти, переживают мгновения необыкновенного душевного подъема, как бабочки, летящие на огонь, они испытывают ни с чем, ни сравнимое наслаждение, лишь погибая.

– К тому же, что это за свечка из гуталина? Ты же знаешь, все свечи белые, даже во сне. Согласна?

‒ Ты просто хочешь меня успокоить, ‒ с сомнением сказала она.

‒ Нет, это правда. Все это знают, ‒ пробормотал я, сам себе не веря.

Я почти осязаемо ощутил тревогу, будто крылья ночной птицы прошелестели надо мной, и я заговорил сбивчиво и несвязно, стараясь переубедить ее.

– Ты ведь меня знаешь. Да, я родился под знаком Огня и огня во мне хватит на двоих, но этот огонь может только согреть, а не обжечь. Огонь очищает наши мысли, отделяет черные от белых. Хочешь принять верное решение, посмотри на пламя свечи.

Я замолчал, заметив, что она меня не слушает, завороженная то ли светом зарождающегося дня, то ли каким-то далеким видением.

– Слова, слова… Мы в паутине слов и подменяем словами дело. Люди говорят и говорят, и от пустых слов пустеет душа, – с тоскою в голосе сказала Ли.

Она села, прислонившись спиной к стене. Ее глаза двумя черными неподвижными зрачками с какой-то бессмысленной пристальностью устремились куда-то мимо меня, в себя. Темные тени придавали им еще бо́льшую печальную выразительность. Овеянные воспоминаниями о пережитом, черты ее лица излучали какое-то едва заметное лучистое сияние, подобное тому, которое изображают иконописцы в виде нимба.

– Как грустно, что Мотылек никогда не подружится с Огнем… – едва слышно прошептала она. – Что-то мне тяжко, ангел Грусти обнял меня. Чует что-то сердце, да мне не кажет, – лицо ее словно опустело, и она показалась мне такой слабой и одинокой, какой я ее еще никогда не видел.

– Может, это твоя Доля зовет тебя? – бодрясь, я стараюсь развить одну, из рассказанных мне ею самой, просто решаемых баек. – А ты не откликайся, пошли ее, как ты говорила: «До лихой годины и чертовой матери!»

– Твоя правда, к матери, так к матери, – тяжело вздохнула Ли.