Нарисуй мне дождь

Все, теперь я не боец. Надо отсюда выбираться. Я подхватил лежащий на полу стул, поймал между его ножек какого-то толстяка, и двинул его впереди себя, как таран на выход, к дверям. Там был затор, мы никак не могли втиснуться в узкий проем двери, запруженный продирающимися к нему, изрыгающими рев и рычание, рвущимися на волю людьми. Нас снова и снова отталкивали от прохода, со всех сторон сыпались удары, кто-то с такой силой ударил меня по затылку, что лязгнув зубами, я прикусил язык, боли я не чувствовал, только сознавал, что слабею. И наконец, я получил свой удар, неизвестно от кого, из искривленного пространства меж глаз, в переносицу. Слепящая вспышка и я провалился в черноту.

Кто-то невидимый навалился на меня сверху, пригвоздив к полу. Он не шевелился и я догадался, что его вырубили, как и меня. Присев на подкосившихся ногах, почти от самой земли я рванулся вперед в каком-то отчаянном зверином рывке, и мы с толстяком любителем пива выломились на улицу. Не оглядываясь, он помчался вниз к проспекту. Я поднял с земли скомканную газету и прижал к разбитой голове, кровь покатилась медленнее. Это хорошо, подумал я, охваченный сильнейшей усталостью. Вдруг асфальт пополз из-под ног. Я прислонился спиной к стене «Чебуречной», цепляясь за ускользающее сознание, чувствуя, что его теряю. Не понимая, что происходит, заметил, что стена держится непрочно, вначале она зашаталась, потом подалась назад, я не устоял на ногах и сел на землю. Все сделалось тошнотворно бесформенно тягучим. Ткань действительности поплыла и разорвалась передо мной. Я потерял сознание.

Вырываясь из вязкой темноты, среди дикого рева, обрывков чудовищной матерщины, рычания, визга и воплей боли и отчаяния избиваемых людей, треска разбиваемой мебели и страшных, глухих ударов по человеческой плоти, ко мне издалека, будто с другой планеты, донесся голос Клани:

‒ Ли грохнули! Тушисвет, ну помоги ты ей отсюда выбраться!

От имени Ли меня будто током дернуло, хотя и не дошло, о чем она кричала. Я попытался открыть глаза и через некоторое время понял, что они открыты, просто на улице уже было темно, горели фонари. Оглядевшись, я обнаружил себя сидящим у стены, я поднялся и сделал шаг, неожиданно асфальт пошел передо мной волнами, я едва не упал на спину и снова прислонился к стене. Перед собой я увидел Ли. Одного рукава платья у нее не было, другой, разодранный в клочья, свисал с плеча лоскутами. Белые волосы у виска у нее были в крови. А я… — я отвернулся и спотыкаясь, побрел по улице вниз.

— Андрей, постой! — она догнала меня, схватила за руку. Я с трудом освободился, испачкав ее своей кровью.

— Не уходи, Андрюша! Прости меня! Пожалуйста… Если ты уйдешь, я умру! — отчаянным голосом вскрикнула она мне вослед.

— Не подходи ко мне, слышишь, — с поразившей меня самого ненавистью раздельно проговорил я. — Я вычеркнул тебя из списка живых. Исчезни из моей жизни навсегда!

И пошел вниз по улице Анголенко к проспекту, прижимая к голове окровавленные лохмотья газеты.

* * *

Так я и шел.

Мучительно долго я добирался до травматологического пункта пятой городской больницы. Меня шатало, в глазах все гасло и смеркалось, и я останавливался, борясь с нарождающимися приступами тошноты. И снова вышагивал на подгибающихся ногах, но казалось, оставался там же, словно маршировал на месте. Из всего своего пути помню только, что под ноги мне попалась новая женская туфля, и я несколько раз футболил ее перед собой. Видно, не у меня одного был незабываемый вечер. Под конец меня одолело полное изнурение и я не помню, как очутился в травмпункте, где мне зашили рану на голове, а правую кисть наскоро перевязали. Надо сшивать сухожилия. Операция будет утром, сейчас дежурным хирургам некогда, много другой неотложной работы. Рядом ходит, приплясывая и распевая песню, пьяная в три женских половых органа санитарка. Белый халат у нее сзади в желтых разводах не засохшей мочи. Напевает она один и тот же неотвязный куплет.

Гарбуз — дыня,
Жопа — сыня…

— Дэсь выдно побоище идэ, — ни к кому не обращаясь, радостно сообщает она, — Бач, этому дурману́ на макытре вышивку роблять…

Махнула она тряпкой в мою сторону. Хоть и стоит она неподалеку, и орет, как в поле, ее голос доносится откуда-то издалека, как сквозь вату.

— И в рыанимацию зараз рудого повэзлы, нияк нэ откачають, а в неурохэрургыи дивчыни голову пылять. Такэ вжэ, чорты шо… Ну нэ вмиють в нас люды отдыхать, як мы, к прымеру! Так, Олег Батьковыч?

Спрашивает она у колдующего над моей головой хирурга. Тот лишь неопределенно хмыкнул в ответ, дыхнув на меня самогонным перегаром, и не понятно было, соглашается он со своей разболтавшейся подчиненной, или напротив, полностью ее не одобряет. На нем была маска, лица его я так и не увидел. Значение происходящего лишь смутно отражалось где-то в далеком, сумеречном углу моего сознания. Я сидел бесчувственный ко всему, что происходит. У меня не было ни сил, ни желания жить.