Напряжение

Ниже среднего роста, широкий в кости, большеголовый, с крупными чертами лица и чуть косым разрезом глаз, выдававшим далеких татаро-монгольских предков, Бенедиктов все свои тридцать четыре года прожил в Ленинграде, великолепно ориентировался в городе и любил ездить по его улицам. Однако теперь, когда транспорт встал и единственным средством передвижения оказались ноги, отшагивать километры берегущему силы, полуголодному человеку было физически трудно, к тому же на ходьбу тратилась уйма драгоценного времени. Чтобы использовать его, Бенедиктов обдумывал добытые накануне сведения и возникавшие в связи с ними вопросы, не забывая, впрочем, отсчитывать линии и стараясь не упускать из виду тропинку, петлявшую среди наметенного снега.

На Васильевском острове, казалось, было еще холоднее, нежели на материке. На брови, ресницы, мерлушку опущенной по самые глаза флотской ушанки налип иней. Пальцы одеревенели. Бенедиктов сжимал и разжимал их, но вместо тепла лишь испытывал боль у ногтей.

Начали попадаться редкие прохожие, возле зениток на набережной копошились расчеты, где-то вдали громыхали взрывы…

Когда показалось в глубине улицы за оградой облупленное здание районной милиции, солнце уже взошло, красное и размытое в своих очертаниях. Бенедиктов потянул на себя дверь - тугая пружина щелкнула и задребезжала, - потопал, чтобы сбить с валенок снег, и поднялся по грязной промерзшей лестнице.

Кабинет начальника отдела Калинова был открыт, но пуст. Бенедиктов нетерпеливо двинулся по коридору, заглядывая подряд во все комнаты, пока в одной не заметил его. Капитан захромал навстречу, опираясь всем телом на старинную клюку, и по пути приказал разыскать Жукова.

- А я только неделю, как из госпиталя, - объяснил он Бенедиктову, спросившему о хромоте. - Осколки клюнули, семь единиц. Шесть вытащили - четырнадцать грамм, седьмой оставили на память от ганса… Пустячок, но неприятно…

Все та же ироничность, те же колючие глаза, отметил Бенедиктов, знавший Ромку Калинова еще опером в управлении милиции, и лицом не сдал… Держится.

Пропустив его в кабинет, Калинов прикрыл за собой дверь.

- Были времена, а теперь моменты… Угостил бы, да, сам понимаешь, нечем - ни горячего, ни холодного, прости, - сокрушенно вздохнул он, цепляя клюку за край стола; сел тяжело, вытянув одну ногу. - Садись.

Бенедиктов сразу учуял, что от огромной изразцовой печи в углу, протопленной, по-видимому, накануне, исходит тепло, и пододвинул к ней стул. Но садиться раздумал - побоялся разомлеть от постоянного недосыпания. Расстегнул шинель.

- Знаю, гостеприимный хозяин… Так чем порадуешь? - спросил он, прикладывая растопыренные пятерни к охладившемуся до температуры человеческого тела зеленому кафелю.

- Самоубийство, - сказал Калинов и поморщился от боли, крякнул. - Вот, зараза, не унимается… Плохо раны заживают, витаминов не хватает… Да, самоубийство. Ваш тут гусь один лапчатый порешил себя.

- Почему же гусь, да еще и лапчатый? - повернулся к нему Бенедиктов и стал растирать покрасневшие руки.

- Ракетчика держали у себя под носом. Разве не гусь?

- Вот как? - сдерживаясь, чтобы не выдать волнения, спросил Бенедиктов. - И кто же он?

- Сейчас… Жуков! - гаркнул Калинов почти одновременно с отворившейся дверью. - А, вот и он. Заходи, Иван Иванович, заходи.

На глаз Бенедиктов дал Жукову лет шестьдесят, не меньше. Невысокий и, должно быть, толстый в прошлом, он исхудал - кожа висела складками на его нездоровом и небритом лице. И старомодное драповое пальто с полами чуть не до земли тоже висело, словно чужое, хотя чувствовалось, что под ним накручено немало тряпья. «Из отставников», - подумал Бенедиктов, пожимая ему руку.

- Капитан-лейтенант из особого отдела, - представил Калинов Бенедиктова, - можешь говорить все.

Из рассказа Жукова Бенедиктов уяснил для себя следующее. Техник Пискунова, дважды посланная на квартиру старшего научного сотрудника военинженера третьего ранга Лукинского выяснить причину его трехдневного отсутствия в части, заявила в милицию, что на стук в дверь ей никто не ответил, а дверь заперта. Жуков, принявший заявление, вскрыл замок и обнаружил Лукинского мертвым, с простреленной головой; в руке его лежал пистолет «ТТ», а возле окна - немецкая ракетница и три стреляные гильзы. Врач констатировал самоубийство.

- Выходит, выпустил ракеты и застрелился. Так? - спросил Бенедиктов больше себя, нежели Жукова, и посмотрел на него. - В чем же причина, как по-вашему?

Жуков откашлялся, прикрывая маленькой ладонью рот, потом сказал:

- Запутался… Но могло быть и так, что кто-то заметил ракеты из его окна и стал ломиться в дверь.

- Логично. Но не совсем. Стал ломиться и недоломился?.. Вы опросили людей? Дворников?

- Нет… Мы сразу позвонили вам.

- По-нятно… - протянул Бенедиктов с еле заметным осуждением. - Но опросить нужно, сделайте это, пожалуйста. Капитан, я думаю, не будет возражать.

Калинов поморщился, на этот раз не от боли.

- Ах какой хваткий! У меня же людей нет, работать некому… Ну да ты ведь не отвяжешься, что с тобой поделаешь, по старой дружбе… А ты этого Лукинского знал?