Напрямик

— Я арестован? — возмутился Гусман. — Отвечайте, я арестован?

— Что вы задумали? — повторила женщина.

— Провести ночь в гостинице «Испания», в Рауче, — ответил Гусман, — и если дорога подсохнет, посетить завтра одного клиента в Аякучо, за речкой Эль-Пердидо.

— Хватит, — повысив голос, приказал полковник. — Что они задумали, эти двое, надзирательница Каделаго? Запутать нас? Провоцировать нас?

Надзирательница посоветовала:

— Не берите на себя слишком много, полковник. Они заботятся о своей шкуре.

— А я о своем терпении. Знаю, я снова впал в субъективизм, но все, даже наша добрая воля, имеет предел.

— Откровенно говоря, полковник, — возразила разгневанная надзирательница, — я этим двоим благодарна. Идет следствие, поймите, идет следствие. Если завтра кто-нибудь явится проверить наши действия...

Теперь возразил полковник:

— Хорошенькое дело.

— А почему бы нет, полковник Крус? Кто может быть уверен в себе? Мое правило — прикрывать тылы. Если завтра кто-нибудь явится с наилучшим намерением нас угробить, мы оба будем прикрыты; отказ от сотрудничества не оставляет повода для толкований.

— Кара всегда одна.

— К тому я и веду. Прибавьте, что мы не тратим зря довольствие, не занимаем помещение, не обременяем персонал. А мертвецов кто заставит выступить против судей?

— Приговор, — сдался полковник.

Надзирательница подняла руку, разжав ее: на стол упала связка ключей. Полковник приказал:

— На скамью!

Он сказал не «на табурет», а «на скамью». Подсудимых? Гусман вернулся на место, еле передвигая ноги. Сел и почувствовал, как придавила его усталость. Он постарался прийти в себя, понять свое положение, обдумать план защиты, даже бегства. Посмотрел на Баттилану: тот не выглядел ни усталым, ни пришибленным; он не сводил глаз с надзирательницы. А у Гусмана глаза слипались. Он решил, что, закрыв их, сможет все лучше обдумать, и вспомнил высокую белую колонну или, вернее, увидел темную улицу, разделенную надвое арками, в центре которой высилась эта колонна, увенчанная статуей. Какое-то таинственное внутреннее чувство влекло его к этому видению, тревога не унималась. Он узнал колонну: памятник Лавалье[3]. Когда же он был на площади Лавалье и какие воспоминания с ней связаны? В ответ он подумал: «Уже давно никаких». И тут же понял, что столь отчетливая картина явилась ему не в воспоминаниях, а во сне. Он стал внушать себе: «Никакой расслабленности. Каждая потерянная даром минута...» Мысль свою он не закончил, потому что увидел два высоких, хилых, бесцветных эвкалипта перед неровным рядом старых домов. «А это откуда взялось?» — спросил он себя в тоске, словно от ответа зависела его жизнь. И сразу опознал место. «Площадь Консепсьон, если смотреть с улицы Бернардо де Иригойена». Он понял, что новый сон на мгновение вернул его в Буэнос-Айрес, в свободную жизнь. Проснувшись, он не сразу пришел в себя. Теперь перед глазами у него был кожаный ремень и зеленоватая форма. Он взглянул вверх. Полковник, улыбаясь, смотрел вниз.

— Вздремнули? Как ни в чем не бывало. Завидую вашей выдержке. Прошу вас, отнеситесь ко мне с доверием. Поговорим как мужчина с мужчиной. — Он придвинул второй табурет и сел.

Гусман спросил:

— А Баттилана?

— Его утащила в свою клетушку надзирательница. Вот ненасытная баба!

— Я так и подумал, увидев ее грудь под гимнастеркой.

— Но характер холодный, никакого снисхождения не будет, уж поверьте мне.

Гусман подумал: «А ведь сейчас я мог быть на месте Баттиланы, изображая фаворита королевы». Всегда он так, вот лодырь. Не дал себе труда поухаживать за надзирательницей.

— Сейчас я вам докажу мою искренность. Эта женщина способна на все. Фанатичка. Но сейчас, между нами говоря, вы не считаете, что несколько перехватили в своем притворстве?

— В притворстве?

— Да, перехватили. Это вызывает подозрения.

— Я устал, — отговорился Гусман.

— Отлично знаю: при вашей профессии следует все отрицать. Уважаю ваше поведение, хотя для меня оно равно признанию. Видите, надзирательница оставила ключи на столе?

Гусман заметил ключи. Спросил:

— Чтобы я совершил попытку к бегству и меня расстреляли?

— А если не попытаетесь, мы что, помилуем вас? Ну, дружище! Слушайте меня внимательно: отвечаю откровенностью на ваше недоверие. Вот что я вам скажу: я удручен, затравлен. Будь я в вашем возрасте, бежал бы с вами куда глаза глядят. Но мне надо думать о будущем. Слишком я молод, чтобы пускаться в авантюры.

Гусман, уже не в силах совладать с нетерпением, спросил:

— Когда бежать? Сейчас?

— Надо дождаться ружейного залпа. Тогда можете быть уверены, что надзирательница не появится. Ни одной казни не пропустит.

— Кого расстреливают?

— Когда услышите залп, в вашем распоряжении останется три-четыре минуты.

— Для бегства? Кого же расстреливают? — повторил он, наперед зная невероятный ответ. — Расстреливают Баттилану?