Направление — Прага

Завизжали тормоза. Мы медленно стали объезжать «мерседес». Я прильнул к окну, чтобы получше разглядеть водителя, но увидел только спину в кожаной куртке. «Мерседес» пустился снова за нами вдогонку, потом снова стал перегонять нас.

В этот момент мы почувствовали первый толчок. Потом сразу — второй. Прижимает к обрыву. Я слышал лязг железа о железо. Буквально на секунду мне удалось увидеть лицо шофера, и я сразу узнал его: это был тот самый молодой загорелый владелец серого «мерседеса» из Граца… Пока я все сопоставлял в голове — и падение, и серый «мерседес», и красный свет светофора, и тот же самый «мерседес» здесь, на горном серпантине, — Валента ловко пристроился между двумя грузовиками, как раз догнавшими нас, и уже не отставал от них ни на минуту до самой Вены.

Потом меня проводили до чехословацкой границы.

* * *

В Зноймо я заночевал в гостинице, а с утра снова в путь. До Праги доберусь только к вечеру. Я не спешил, наслаждаясь ощущением безопасности. По сторонам дороги пламенели кусты шиповника, синел терновник. Завтра начнутся будни: лекции, консультации, опыты, своим чередом пойдет работа в институте, прием в больнице. Но сперва позвоню полковнику Сове — нет, лучше зайду к нему, чтобы поблагодарить его лично.

Перевела с чешского И. Сыркова.

Отакар Халоупка ОДА «К РАДОСТИ»

Мои поднятые руки напряженно застыли.

Всего на полсекунды.

Я не гляжу на них — что глядеть, в точности знаю, какие они, руки, торчащие из черных рукавов с белыми манжетами. В эти полсекунды я рук своих вообще не ощущаю, будто не мои.

Полсекунды не вижу я ни сидящих передо мной музыкантов в таких же черных костюмах с белыми манишками, ни инструменты, которые ведомы мне так, словно я сам владею игрой на каждом из них. Мне вообще нет нужды смотреть прямо перед собой — точно знаю я, где сидят флейты, а где гобои, где фаготы и кларнеты, а где трубы. И где струнные. Где на возвышении в глубине сцены выстроился хор, пока что безмолвно и невозмутимо развернувший свои партии.

Все детали известны мне досконально, ибо я стою так не впервые. Мне пятьдесят пять, и уже много, бесконечно много раз стоял я вот так, с застывшими наготове руками, и ждал, когда истекут полсекунды и я взмахну тонкой палочкой, зажатой в пальцах правой руки.

Лишь полсекунды — и мы заиграем дальше: ждут оркестр, хор, подравнявшийся на возвышении, ждет зрительный зал, в котором гаснут последние глухие покашливания, оттягивающие заветный миг. Лишь полсекунды — и руки мои дрогнут, и отовсюду — не только со сцены, нет, отовсюду — со стен, с потолка, с неба, что высоко над залом, изо всех домов нашего города, с его улиц, мостовых и фонарей, из реки, протекающей по нему, с моста, что недалеко отсюда, из замка на том берегу, из лесов и полей, подступивших к новым окраинным районам, с асфальтовых шоссе, запруженных вечерними, спешащими домой машинами, из поездов и самолетов, выруливающих на стартовую полосу, — да, отовсюду польются звуки, выше которых нет ничего в моей жизни. Как люблю я именно эту музыку, которой столько раз дирижировал. Люблю и знаю наперед, какой я ее услышу: будто со старой, заигранной пластинки, сплошь покрытой царапинами и выбоинами, звучащей без высоких и низких частот, плоско и хрипло, точно из жестянки.

Такой услышу ее только я. Никто в целом зале не догадается, что под эти звуки, под это пение финала Девятой[19] я первый и последний раз в своей жизни убил человека.

Человека, который при других обстоятельствах мог быть мне другом или братом.

Ну вот, руки мои уже пришли в движение. Как всегда, справа под мышкой немного режет фрак… Игла опускается на звуковую дорожку…

…Пластинок у меня немного, но для пятнадцатилетнего мальчишки вполне достаточно. Во всяком случае, все в моей маленькой комнате заставлено специальными подставками из толстой изогнутой проволоки, по которым рассованы тяжелые, покрытые шеллаком диски. А звучания каждого хватает всего на несколько минут, причем то и дело приходится менять иглы, которые я покупаю — в изящных жестяных коробочках с картинкой — в лавке у Вроубека.

Везде у меня пластинки, и у окна, где стена идет под углом, потому что комнату эту, гордо именуемую теперь мансардой, мне оборудовали на чердаке, под самым скатом крыши небольшого дома на окраине города. В холода ветер тянет изо всех щелей, а зимы у нас на Высочине суровые. Не комната, а каморка, вся уставленная пластинками. Но главный предмет здесь — радиола, перед которой я обычно и сижу. Особенно этой весной: в школу ходить не надо — ее превратили в лазарет, а мы вместо уроков должны работать на фабрике. Правда, следят за этим не очень строго. Какие теперь строгости, если по всем домам, заперев двери и затемнив окна, слушают радио, на карте булавками отмечают города, проводят линию фронта. Она подходила все ближе и ближе к нам, дошла до Моравии, а это уж рукой подать. Можно не следить больше по карте — распахивай окно да прислушивайся к орудийным залпам.