Напоминание

Больного готовят к операции. Кладут на стол. Дают наркоз. Как только больной засыпает — нога выпрямляется. Никакой болезни и следа нет.

Профессор говорит:

— На этом операцию закончим. Увезите в палату.

Представителю врачебной комиссии, пришедшему за результатом, Коржин сказал:

— После применения наркотического средства судорога исчезла. Боровиковский годен для отправки на фронт.

Проснувшемуся «больному» он сказал:

— По всем правилам вас должен судить за симуляцию военный трибунал. От этого я вас избавил. Но от защиты своей земли — нет. А теперь — убирайтесь вон, негодяй!

3

Нине жилось трудно. Ее приняли на Студию кинохроники и поручили головоломную работу — писать титры для фронтовых киносборников. Титры должны были четко объяснять, где заснят боевой эпизод, каков результат боя, кто боем командовал и кто в нем отличился. Пленки на надписи давали ничтожно мало, и все это надо было вместить в пять, максимум восемь слов. Киносборники показывали будущим фронтовикам, показывали в госпиталях и на экранах Ташкента. Хотелось сделать титры выразительными, окрашенными хотя бы одним точно найденным прилагательным. Какие там прилагательные!

Имена существительные не влезали, необходимый глагол не вмещался. И на то, чтобы вместить, приходилось тратить часы.

В конце концов эта головоломная работа научила краткости, но было так трудно и, казалось, так безвыходно — хоть умри.

Кроме жаркой, изматывающей работы на студии были хозяйственные дела, и этот базар, и стирка без мыла. Были родители, которые заметно слабели. Константин Семенович не меньше, чем от недоедания, слабел оттого, что он, специалист по строительному лесу, впервые в жизни оказался без работы. Агнесса Львовна слабела от тревоги за Левушку. За Саню — тоже. Основным занятием родителей было слушать сводки.

О, эти сводки, о, голос Левитана! Как распахивались в Ташкенте добрые окна, как выставлялись на подоконники репродукторы — для эвакуированных «безрепродукторных»!

Осенью сорок второго семья Нины увеличилась: приехал Левушка, раздутый от голода, хотя из Ленинграда его самолетом доставили в Москву и там две недели укрепляли в стационаре. Он явился, еле передвигая свою непомерную голодную толщину, со своей виноватой за промахи человечества улыбкой. Он был уверен, что едет к сытой семье. Но, увидев бегущую к воротам Нину, остановился. И она, разглядев его, остановилась. И обнялись они не сразу, с комом в глотке. И не оторвали лица от лица, пока не высохли слезы.

Мама и отец произвели на Левушку не менее сильное впечатление. Редька без масла, тонкий ломтик хлеба на каждого, вместо сахара по нескольку кишмишин к чаю — тоже были впечатляющей неожиданностью.

— А какие мне пайки Саня подкинул!..

— Сам?

— Однажды — сам. Я был слегка закутан в одеяла.

Он поднял коптилку, сдвинул одеяло с головы, посмотрел на меня. Я посмотрел на него. В нем появилась такая целебная сила, что я сразу окреп и, видите, не загнулся!

Конечно, не без помощи двух толстых кусков хлеба с маслом, четырех кусков сахару и банки бычков в томате.

Он вынул из кармана это подкрепление, открыл банку консервов, расколол твой ломберный стол, папа, растопил «буржуйку», выкурил папиросу и исчез, как мимолетное видение.

— Когда это было?

Мама моргнула сыну, и он успел не ответить Нине, что это было полгода тому назад.

От Сани давно нет писем. Варвара Васильевна встречает Нину все более тревожными, все более ждущими вестей глазами. Нина боится слова «вести». Для нее это слово страшное. Это — не долгожданные письма. Это когда жены стоят в военкомате, в очереди во всю длину коридора и во всю длину двора за получением по аттестату фронтового жалования мужа. Обычно его выдают две женщины, сидящие за большим столом, покрытым красным, как на собрании. Выдают, не взглянув в лицо, не без грубоватого поторапливающего окрика. И вдруг одной из подошедших ласково говорят: «Вы садитесь, посидите… тут для вас…» — и почему-то всегда из другой комнаты приносят эту весть, этот листок-похоронную.

А вместе с похоронной — бутылочку с нашатырным спиртом для приведения в чувство.

Вскрик. Или стон. Или вопль, что-то разрывающий внутри. Запах нашатыря. И весть током проходит по всей очереди в коридоре и по всей во дворе.

Общий плач — громкий и немой. Общее отпевание неизвестного мужа незнакомой женщины.

И свое, одинокое:

«Может, и мне?..»

От Сани все не было писем. Нина входила в военкомат на дрожащих ногах. Простояла во дворе — месяцы.

В коридоре — годы. И вечность — от двери комнаты до стола.

Ей не предложили сесть. Женщина крикнула ей: — Куда смотрите? Перед носом перо, расписывайтесь.

Нина ответила на грубость ликующим «спасибо!» и помчалась, полетела к Варваре Васильевне…

Догонять Нину трудно, у нее длинные легкие ноги.

Да и нет особой надобности. Можно дойти до Института неотложной помощи не спеша, повернуть к жилому участку, пройти мимо огородов, кустов и деревьев и войти на террасу маленького дома, где сидят Варвара Васильевна, Алексей Платонович, Агнесса Львовна, Константин Семенович, Нина и виновник такого пышного сбора — Левушка.