Напоминание

Когда Коржин с помощниками, облачась в стерильное, все закрыв стерильным, кроме глаз, подошли к столу, стало тихо. Тишина наступила как непременное действие: в ней была предельная строгая собранность, готовность к движению, малейшая неточность которого гибельна. На этот раз — готовность предотвратить смерть, не ту, что грозит в будущем, а ту смерть, что уже рядом, уже одолевает лежащего на столе.

Перед заглядывающими в операционную закрылась дверь. Операция началась.

Через семнадцать минут дверь отворилась. Вышел Коржин с мокрым лбом и тяжелым шагом проследовал в умывальную, на ходу снимая очки.

Минут через десять после него вышел Бобренок.

У него был вид перенесшего потрясение.

— Каталку, — сказал он санитару, дал дорогу вкатить ее в операционную, да так и остался стоять у стены.

Чей-то голос в коридоре объявил:

— Кончают. Алексей Платонович размывается, и Коля вышел.

К Бобренку подходили не занятые на операции коллеги.

— Ну, что?..

— Ну-у, говори!

Он стоял, пытаясь что-то понять, что-то себе объяснить.

Его ровесник и однокашник Грабушок, быстроглазый, похожий на клинок в мягкокожих ножнах, спросил:

— Летальный?

Бобренок стоял и думал. У него была способность углубленно думать при всех.

— Вот чертов молчун. Николай! Тебя спрашивают, летальный?

Бобренок сжал руку в кулак:

— Это гнойная сумка. Притиснута к плевре вот так, сию секунду прорвется. Я стоял голова к голове — и не успел, не уловил, как он отделил от плевры. Не работа была… Озноб до сих пор… от чуда.

— Так это ж Коржин! — гордо сказал Грабушок. — Другого я от него и не ждал.

Никто ему не напомнил, что он только что спросил — «летальный?». Не до того было. Переживали чудо. Ведь к нему не привыкнешь, даже к десятому, даже к сотому. Ибо чудо никогда не повторяется, оно всякий раз новое.

Сестра, измученная уходом за бывшим смертником, никак не могла поверить:

— Неужели живой будет?

— Будет, — ответил за Бобренка ординатор, прозванный Неординарным. Он вышел вслед за каталкой с прооперированным.

За ним, последним, вышел хирург солидного вида, солидных знаний, бледный и замкнутый.

Послышался голос Коржипа:

— Продолжаем обход.

Он поглядел на увозимого в палату как-то озаренно, бодро и подошел к хирургам. Эта операция, предельно осторожная, точная, предельно скорая даже для него, отбирающая массу сил, казалось, прибавила ему силы или бодрости, хотя он осунулся и, похоже, что в весе убавился. Но медленнее работать было нельзя: каждая минута на столе могла стать для больного последней.

Подойдя к помощникам, Алексей Платонович поднял голову, со своего невысокого роста посмотрел в глаза высокому солидному хирургу, потом Бобренку и сказал:

— Прежде чем продолжить обход, я хочу поблагодарить вас. Вы прекрасно, догадливо, точно ассистировали.

— Какое там догадливо, — не согласился Бобренок. — Я же не успел уловить, как вы начали проход у плевры.

— Зато все остальное улавливали моментально.

— Чем вы начали?

Алексей Платонович поднял мизинец:

— Вот чем. Он мягче металла. Но что такое, почему вы не готовы к обходу? Прошу мыться и догонять.

Во время обхода некоторые диагнозы подтвердились.

Но один диагноз был до нелепости неверный. Благодаря латыни это не стало достоянием гласности, не унизило автора нелепого предположения в глазах больных.

— Профессор, со мной прямо страх! — пожаловался один детина с разбитой после попойки лобной костью. — Мозги у меня так и перекатываются в голове из угла в угол.

— Ничего, — ответил Коржин. — Они гуляют. У вас их такое удобное количество, что им просторно. Полежите спокойно, пройдет.

Дошли до упомянутой накануне Николаем Николаевичем женщины с предполагаемым заболеванием Паркинсона. Она оказалась невероятной полноты блондинкой средних лет, с множеством локонов, подхваченных голубой лентой, и, ввиду того, что была супругой одного из видных начальников Минского горторга, лежала в отдельной палате. На ее тумбочке было все высокосорт, но-питательное, деликатесное, в магазинах не виданное, — все, кроме птичьего молока. Не уместившаяся на тумбочке тарелка с пирожками и распечатанная, но нетронутая плитка шоколада красовались на табуретке, покрытой накрахмаленной скатеркой.

Больная полулежала-полусидела, откинув голову на гору из четырех подушек. Центральная, если можно так сказать, часть ее лица, свободная от излишних пластов жира, была мраморно-красива и выражала томное страдание.

Алексей Платонович попросил больную проделать несколько совсем не трудных движений, в том числе протянуть руку к табуретке, взять плитку шоколада, поднести ко рту, но не есть, а положить обратно, на то же место.

Проследив за этими движениями, действительно неверными, с некоторой дрожью, как в ранней стадии болезни Паркинсона, он спросил, как она жила до поступления в клинику, в каких занятиях проходили ее дни.

Больная ответила слабым голосом, что ничего вредного для здоровья она не делала. На работу ей, конечно, ходить не приходилось. И дома, конечно, всякими хозяйственными делами занималась не она, а домработница, сестра домработницы и мама.