Наполеон

Облака проносились так низко над подоблачными скалами Святой Елены, что цеплялись за них краями, как белые одежды призраков. «Главное занятие Наполеона состояло в том, чтобы следить за полетом облаков над остриями исполинских гор, наблюдать, как изменяются их облики, превращаются в развевающиеся над вершинами занавеси, сгущаются в темных ущельях или расстилаются вдали, над океаном: он точно хотел прочесть будущее в этих мимолетных и воздушных обликах» (Люсия Элизабет Абель, «Наполеон на Святой Елене»).

Нет, не будущее, а прошлое: он уже знает, что будущее для него кончено; Святая Елена – гроб заживо. И эти мимолетящие облака – образы, облики, призраки – для него только видения прошлого, сон всей его жизни.

«Какой, однако, роман моя жизнь!» – говорит он соузникам на Святой Елене. «Какой роман» – какой сон, призрак, мимолетящее облако.

«Мне иногда кажется, что я умерла, и у меня осталось только смутное чувство, что меня уже нет», – повторяла императрица Жозефина перед смертью.

То же мог бы сказать и Наполеон на Святой Елене.

«Только бы продлилось!» – шептала, как вещая парка, на своем ломаном французском языке, мать Наполеона, скромная, тихая старушка, «мать царей – мать скорбей», как она сама себя называла. Нет, не продлилось – пронеслось, как облако. «Летиция всегда твердо знала, что все огромное здание (Империи) разрушится» (Стендаль, «Жизнь Наполеона»).

«После стольких лет смятений, жертв и крови Франция ничего не получила, кроме славы», – говорил наполеоновским маршалам русский император Александр I в 1814 году, в занятом союзными войсками Париже. «Ничего, кроме славы» – пустоты, призрака, мимолетящего облака.

Так ли это? Все ли дело исчезло как сон? Нет, кое-что осталось: остался правовой костяк, заложенный в тело Европы Наполеоновым Кодексом, первым, после Рима, всемирным законодательством правового утверждения личности. И если современная Европа выдержит напор коммунистической безличности, то, может быть, только потому, что в ней все еще крепок этот Наполеонов позвоночный столб.

Внук уже не знает, не помнит деда, но все еще напоминает его, похож на него лицом: так Наполеон уже «неизвестен» современной Европе, но все еще у него наполеоновский профиль. Мало это или много? Много, но по сравнению с тем, что он хотел и мог бы сделать, – так мало, что это ему казалось иногда «почти ничем». Он сам предвидел это свое умаление в истории: «Я буду почти ничем».

Да, хотя и «существо реальнейшее», он смутно знал всегда, что весь реализм бытия призрачен и что он творит жизнь свою, как спящий – сновидения или художник – образы, а музыкант – симфонию.

Власть над миром для того и нужна ему, чтобы творить из мира сон. «Я люблю власть как художник, как скрипач любит скрипку. Я люблю ее, чтобы извлекать из нее звуки, созвучья, гармонии».

Die Welt, als Vorstellung «Мир как представление» (Шопенгауэр). Он, может быть, понял бы, что это значит, когда поднималась облачная занавесь над скалами Святой Елены. «Представление» – трагедия, Дионисова игра на сцене мира. Он ее поэт, лицедей и герой вместе: сочиняет, играет ее и гибнет в ней.

Если он – «чудовище», то иной породы и иных размеров, чем Нерон; но, кажется, мог бы воскликнуть и он перед смертью, как тот: «Какой художник во мне погибает!»

Сон мира творит, как бог Демиург; сон исчезает – умирает бог.

Простите, пышные мечтанья.
Осуществить я вас не мог…
О, умираю я, как бог
Средь начатого мирозданья!

Майков. «Три смерти»

«Commediante!» – воскликнул будто бы папа Пий VII, узник Фонтенбло, жертва «нового Нерона-антихриста», в споре с императором из-за второго Конкордата 1813 года. Кажется, это легенда. Но слово, если даже не подлинно, очень глубоко: да, «комедиант» человечески-божественной комедии.

Когда он обдумывал чин коронации, художник Изабе и архитектор Фонтан принесли ему маленький театрик, изображавший внутренность собора Парижской Богоматери, где должна была происходить церемония, с множеством ряженых и нумерованных куколок. Наполеон восхитился этой игрушкой. Тотчас позвал Жозефину, собрал министров, маршалов, сановников и начал репетицию священного венчания – кукольной комедии.

При отступлении от Москвы, узнав о заговоре полоумного генерала Мале для низвержения династии, воскликнул: «Так вот как прочна моя власть! Одного человека, беглого арестанта, довольно, чтобы ее поколебать. Значит, корона чуть держится на голове моей, если дерзкое покушение трех авантюристов в самой столице может ее потрясти». Да, на голове его корона – как сусальная корона кукольного императора, и власть его прочна, как сон.