Написанные в истории. Письма, изменившие мир

А в самом деле, друг, ты писал ужасное в прошлом письме: поклялся не подаваться назад, а потом: «разрыв — тут много ужасного, безнравственного, но скорее разрыв, нежели уступка». И тогда, тогда, как с нами будет Бог, как мы будем в раю, как мы составим одного ангела, ты скажешь: «Наташа, я поступил безнравственно». Не ужасно ли? Но теперь я не верю решительно ни во что дурное, а холодность пап<еньки> очень дурное. <…> Вдруг давеча беру Emilie за руку и называю ее Александром, да, может, и не заметила бы этого, если бы мне не дали заметить. Она мечтает о том, как мы будем скитаться с нею, как меня выгонят. Дивно. Александр: мир откажется от нас за нашу любовь, за наше святое — свобода!.. Я никак не могу разглядеть обстоятельств, а тогда представляется мне не иначе, как 3-м марта, и так ясно, так ясно… О! друг мой! Да, я вижу, тебе необходимо отдохнуть здесь, на груди, отдохнуть долго, долго, потому что ты страдал долго. Мы едва прикоснулись к чаше блаженства нашего, а она без дна, без краев… Ведь я не насмотрелась на тебя, красота моя, да такого красавца нет во вселенной, потому что ни на ком рука Его не видна так ясно. О, Александр, нет, ведь, недостаточно, несносно говорить через бумагу, когда уж раз попробовал лепетать живою речью, хоть едва понятною, ребячьею, — но все она лучше, превосходнее мастерского писанья! Нет, еще мы будем говорить, будем, я верую. Мы доскажем друг другу все здесь, и уже тогда пойдем рассказывать богу.

Дивный мой, прелестный мой, милый… Да! merci за комплимент; вот неожиданно, да тебе это показалось… Нет, я вздор говорю, именно я, должно быть, была хороша тогда, ведь, я была тогда — с кем? Все еще дивлюсь, как осталась на земле, как осталась без тебя. Да, что 9 апреля в сравнении с 3 марта. А тогда мы скажем: что 3-е марта в сравнении с теперь. Ни на один миг не покинула бы тебя, ни на миг не спустила бы с тебя глаз… Или смерть? Да будет Его воля! <…>

Клятвы и мечты Николая Огарева

У Герцена был близкий с детства друг — Николай Платонович Огарев (1813–1877). Они познакомились, когда первому было 11 лет, а второму 10. Оба из древних и богатых дворянских фамилий. Оба получили прекрасное домашнее образование, с детства знали несколько языков. Огарев рано потерял мать, а у Герцена мать в доме была человеком более чем бесправным (конкубина[109]). При этом они были разными по темпераменту: Огарев — тихоня, Герцен — огонь. Один лирик, второй бунтарь. Их дружба описана Герценом в книге «Былое и думы».

Петербургское восстание молодых дворян-декабристов взволновало московских мальчиков и дало повод к серьезным размышлениям о его причинах и целях. «Мы перестали молиться на образа и молились только на людей, которые были казнены или сосланы. На этом чувстве мы и выросли», — писал Огарев. Через несколько лет оба подростка уже понимали, чего хотят в этой жизни, и дали друг другу клятву бороться за всеобщую свободу. Вот как рассказал об этом Герцен: «В Лужниках мы переехали на лодке Москву-реку на самом том месте, где казак вытащил из воды Карла Ивановича. Отец мой, как всегда, шел угрюмо и сгорбившись; возле него мелкими шажками семенил Карл Иванович, занимая его сплетнями и болтовней. Мы ушли от них вперед и, далеко опередивши, взбежали на место закладки Витбергова храма на Воробьевых горах. Запыхавшись и раскрасневшись, стояли мы там, обтирая пот. Садилось солнце, купола блестели, город стлался на необозримое пространство под горой, свежий ветерок подувал на нас, постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и, вдруг обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу. Сцена эта может показаться очень натянутой, очень театральной, а между тем через двадцать шесть лет я тронут до слез, вспоминая ее, она была свято искренна, это доказала вся жизнь наша. Но, видно, одинакая судьба поражает все обеты, данные на этом месте… Мы не знали всей силы того, с чем вступали в бой, но бой приняли. Сила сломила в нас многое, но не она нас сокрушила, и ей мы не сдались, несмотря на все ее удары. <…> С этого дня Воробьевы горы сделались для нас местом богомолья, и мы в год раз или два ходили туда, и всегда одни»[110].

Судьба у них была во многом «одинакая». В 1829 г. вместе поступили в Московский университет на физико-математический, вместе организовали студенческий кружок, вместе были арестованы, только Герцена сослали в Пермь, а Огарева — в Пензу. Оба поступили на службу в канцелярии губернаторов. В 1838 г. Герцен наконец-то женился на Захарьиной, а двумя годами ранее Огарев женился на племяннице губернатора Марии Львовне Рославлевой (ок. 1817–1853 гг.). Тут судьба делает крутой вираж и их жизненные пути расходятся, чтобы 20 лет спустя сойтись снова.