Найди меня

Раздался хохот. Официант, услышавший разговор, сказал, что женщины лучше мужчин, а его жена лучше всех в мире.

– Почему? – спросила одна из девушек, которая все время собиралась зажечь сигарету, но так и не решалась.

– Почему? Да потому что она сделала меня лучше. И, позвольте заметить, со мной такое совершить могла только святая.

– Ах, значит, она святая.

– Давайте не будем преувеличивать. Кому нужна святая в постели?

Все засмеялись.

После кофе Мишель вытянул под столом ноги, казалось, в высшей степени довольный своим завтраком.

– Еще кофе? – предложил он.

Я кивнул. Мишель заказал еще два кофе. Мы ничего не говорили.

– Три недели, – вдруг сказал он, возможно, чтобы заполнить паузу. Я повторил его слова. Потом он вдруг взял меня за руку. Я не убрал ее, но чувствовал себя неловко, поскольку заведение было заполнено людьми, сгрудившимися у барной стойки. Мишель, должно быть, почувствовал мое смущение и руку отпустил.

– Сегодня снова будут играть Бетховена, – сказал он, как будто, не говоря прямо, пытался уговорить меня пойти на концерт.

– Я думал, мы уже договорились о свидании.

– Ну, я не хотел принимать это как данность.

– Перестань!

– Ничего не могу с собой поделать.

– Почему?

– Потому что внутри меня по-прежнему живет подросток. Иногда он произносит несколько слов, а потом прячется – потому что боится спросить, потому что думает, что, если он спросит, ты засмеешься; потому что даже простое доверие ему дается нелегко. Я стесняюсь, я боюсь, я старый.

– Не думай так. Сегодня мы почти раскрыли тайну. Нам всего-то нужно спросить виолончелиста, помнит ли он Ариэля. Может, и не помнит, но в любом случае мы его спросим.

– Разве это вернет моего отца?

– Нет, но может сделать его счастливым, а значит, и ты будешь счастлив.

Мишель поразмыслил над моими словами, а потом покачал головой, как раньше молча показывая, что смирился и все понимает. После, словно перепрыгнув через недосказанность между нами, он спросил:

– Можешь пообещать мне, что сыграешь каденцию – и скоро?

– Я сыграю ее в конце весны, когда поеду на гастроли в США, и осенью, когда вернусь в Париж. Обещаю.

Он замялся, и я понял почему. Настало время ему признаться.

– В Америке я планирую навестить человека, которого не видел много лет.

Он задумался.

– Так значит, ты поедешь один?

Я кивнул.

Он взвесил мои слова.

– Того женатика?

Я снова кивнул. Мне нравилось, что он читает мои мысли, и все же я боялся того, что именно он читает.

– Когда я с тобой, я вспоминаю о нем, – сказал я. – Если я с ним встречусь, то в первую очередь расскажу ему о тебе.

– О чем? О том, что я не дотягиваю до такого высокого стандарта?

– Нет, ведь ты и он и есть стандарт. Теперь я понимаю, что в моей жизни только вы двое и были. Все прочие – случайные связи. Ты подарил мне дни, которые оправдывают годы, проведенные без тебя.

Я посмотрел на него, и на этот раз первый взял его за руку.

– Прогуляемся? – спросил я.

– Прогуляемся.

Мы встали, и он предложил пойти обратно через лес и дойти до озера.

– Мне кажется, нам нужно выяснить, кем был Ариэль Вальдштейн. Может быть, кто-нибудь знает о нем что-нибудь еще.

– Возможно. Но он умер в шестьдесят два года, а значит, если кто-то из его родственников еще жив, то им очень, очень много лет.

– Получается, в то время Ариэль был раза в два старше твоего отца.

Он вдруг посмотрел на меня и улыбнулся.

– Ах ты лукавый змей!

– Интересно, что связывало их двоих. Наверное, желание узнать это и вдохновляет наши поиски.

– Ты имеешь в виду, вдохновляет нас?

– Возможно. Если в церкви есть архив, мы это узнаем. Можем даже попытаться найти адрес Ариэля, к примеру, в старой телефонной книге. И если мы в самом деле найдем его дом, нам следует заказать Stolperstein[27] с его именем.

– А если у него нет потомков, если род оборвался вместе с ним, если от него не осталось и следа и мы больше ничего не сможем узнать?

– Тогда мы сделаем доброе дело. Камень будет установлен в память обо всех погибших, которые, прежде чем отправиться в газовую камеру, не смогли контрабандой передать слова предостережения, или любви, или даже сообщить свое имя. Только партитуру с иудейской молитвой. А в твоей семье кто-нибудь погиб во время Шоа?

– Ты знаешь о моих двоюродных дедушках. И, кажется, моя прабабушка умерла в Аушвице. Но я не уверен. Вот так вот – умираешь, а потом никто не говорит о тебе, и не успеешь оглянуться, как никто не спрашивает, никто не рассказывает, никто даже не знает и знать не хочет. Ты вымер, ты никогда не жил, никогда не любил. Время не отбрасывает тени, и от памяти не остается праха.

Я подумал об Ариэле. Каденция была его любовным письмом, адресованным молодому пианисту, его тайным посланием. Сыграй для меня. Скажи по мне кадиш. Ты помнишь мелодию? Она сокрыта здесь, под Бетховеном, рядом с Моцартом. Найди меня.

Кто знает, в каких ужасных, немыслимых условиях еврей Леон написал свою каденцию, словно говоря: я думаю о тебе, я люблю тебя, играй.