Найдется добрая душа

— Что твои сто пятьдесят строк? Не дадут нужного нам резонанса. Даже с письмом. Выступление должно быть фундаментальным. Если хочешь — исследовательским.. Что порождает таких Подшивалавых? Почему они держатся? Как их искоренять? Тут и вопросы воспитания, и ответственности каждого, и контроля. Согласен? Записываю тему за тобой. Размером не стесняйся: строк пятьсот — шестьсот. Но пока прошу тебя не торопиться, даже повременить с этим делом.

Никаноров удивился: зачем же медлить?

— Сейчас, Миша, есть срочное задание. Собирайся в теплые края…

— Куда-нибудь в район Магадана? — Никанорову всегда доставались дальние и сложные маршруты.

— Зачем же? Есть такой город Евпатория. Не слыхал? Находится в Крыму.

— Я серьезно спрашиваю.

— А я серьезно отвечаю. Какой-то директор санатория великолепно поставил дело. Пришло сразу три письма: сплошные восторги. Посмотри, что там. И если такие райские кущи, как пишут, надо похвалить, отразить опыт. Учти: это срочно. А то к оздоровительному сезону мы почти ничего не давали… — Он хотел сказать что-то еще, но тут внесли газетные полосы. Никаноров сразу поднялся, понимающе кивнул Гребцову — тот дежурил по номеру.

— Счастливо тебе, старик, — сказал Гребцов. И собранный, весь зоркость, весь внимание, склонился над полосой — черновой страницей завтрашней газеты.

7

Выполнив задание редакции, Никаноров накануне отъезда пришел на санаторный пляж. Он долго лежал на золотистом горячем песке, испещренном отпечатками легких пляжных туфель и чьих-то беззаботных босых ног. И виделся ему другой песок — бурый, пыльный песок пустыни и другие следы на нем. Следы кирзовых сапог, танковых гусениц, копыт артиллерийских коней. И на передней упряжке, везущей 107-миллиметровый миномет, скачет с карабином за спиной, в прямо посаженной пилотке, с темным от пыли лицом, Иванов, старший ездовый. В горле у Никанорова пересохло, губы растрескались, хоть бы глоток воды! Он догоняет Иванова. Тот на ходу достает из переметной сумы немецкую фляжку, обшитую сукном:

— Водичка, товарищ лейтенант!

— Откуда? — сияет Никаноров.

— Энзэ, — хитро улыбается Иванов.

Уже третий раз сегодня, когда становится невмоготу от жажды, у Иванова обнаруживается энзэ — неприкосновенный запас, давно всеми выпитый. Вода теплая, солоноватая. Глоток, другой, третий. Выпил бы все — нельзя, хотя никто не запрещает, никто не укорит. Отдает флягу Алферову. И тот, после трех глотков, передает еще кому-то, кажется, Хихичу. Иванов пьет после всех, подмигивает:

— Дай бог не последнюю!..

И понимает Никаноров: есть еще у Иванова запас. А вокруг — песок и зной, серый, грязный, горячий песок… Да было ли все это?

Он смотрит на прохладную морскую синь, на загорелых людей в ярких купальниках, на струйки воды, фонтанчиками бьющие в бетонных чашах, и опять, как тогда в деревне, чувствует смутное беспокойство и какую-то вину перед Ивановым.

И вновь он успокоил себя тем, что Гребцов подал мысль самую правильную, что письмо из колхоза еще не получено, и уж когда он приедет, то сразу возьмется за Подшивалова.

В Москве Никаноров не нашел в своей почте никаких известий от Иванова. Пометил в специальной книжке среди предстоящих дел: письмо Васильичу. И отправил его перед самым отъездом в Туву. Там, где-то у подножья хребта Танну-Ола, строился металлургический комбинат. Работа, по сигналу с места, шла медленно, не хватало инженеров и рабочих, стройматериалы везли издалека и в пути половину ломали. Гребцов поручил Никанорову написать критическую корреспонденцию. За этой работой отодвинулось и на время даже несколько позабылось дело Иванова.

Когда Никаноров сдал тувинскую статью и получил новую командировку — в Голодную степь, пришло долгожданное письмо. Все было, как условились: убедительные и обоснованные факты о хищениях, которыми занимался Подшивалов. В конце стояло пятнадцать фамилий, незнакомых Никанорову — механизаторы, птичницы, зоотехник, счетовод. Подписался и сам Иванов, поставивший, как советовал Никаноров, все свои звания: колхозник с 1930 года, ветеран войны, орденоносец.

О своей болезни Иванов писал мало: поболел, повалялся в больницах, теперь чувствую себя получше. И Никаноров, конечно, не знал, как Иванов, измученный болями, ослабевший, ходил по учреждениям областного города, добился приема у самого высокого начальства в обкоме и прокуратуре и все же положил на стол описание всех подшиваловских дел.

Никаноров перечитал письмо, задумался. Хоть бы на день раньше! Мысленно уже летел он в Голодную степь. Вчера был подписан приказ, получены деньги, заказан билет на ташкентский самолет. Но перед ним, как наяву, встала фигура Иванова в гимнастерке и с карабином, конный полк, мчащийся в бой, и чувство давнего, неоплаченного долга победило все. Решительно вошел он в кабинет Гребцова. Тот правил гранки.

— Старик, — оказал Никаноров, — сделай доброе дело. Переиграй мою командировку.

— А что случилось?

— Вот куда я обязан ехать. — Никаноров положил на стол письмо.

— Ах, это, — сказал Гребцов, просмотрев первый лист. — Помню, помню. Еще немного повременим.