Найдется добрая душа

Ливанов вышел на бульвар. Темные голые деревья стыли за железной оградкой. Ливанов присел на скамейку. Напротив, в окне пятого этажа, погас свет. Должно быть, хозяин этого окна сейчас разделся и лег спать. Ливанов не мог решить — где же ему было лучше? В той ледяной степи у солдатского костра или в этом, родном городе, застроенном теплыми большими домами. Потом вспомнилось, как он со своими разведчиками лежал в черной осенней грязи под кинжальным огнем немецких пулеметов и как пришлось отползать под этим стелющим огнем, волоча на плащ-палатках двух истекавших кровью ребят… А Стегнухин в это время прикрывал их короткими очередями из своего автомата, стараясь отвлечь огонь на себя. И они, наперекор фрицам, выбрались и вытащили раненых, и Стегнухин позже тоже приполз совсем невредимый.

«Эх, то ли еще бывало», — подумал он, закрыл глаза и прилег на скамейку. И вдруг в теплушках запели трофейные аккордеоны… Показалось, будто он снова — а это было в апреле сорок пятого года — едет со своим полком, из-под города Кенигсберга, через всю страну, на Дальний Восток. На остановках солдаты дружно высыпают из вагонов и, звеня медалями, покручивая усы, знакомятся со станционными девушками, дарят им на память немецкие открытки. А кто-то пишет мелом на вагонных дверях «Даешь Порт-Артур!» И сразу же его отправляют в вагон-гауптвахту за разглашение военной тайны. Приснился ему и тот белый трофейный рояль, стоявший на платформе рядом с тяжелым танком «КВ». Какой-то сержантик пытался выстукивать на нем «Песню о Катюше»…

Ливанов проспал почти до рассвета. К утру ударил морозец и ноги, обутые в сапоги, замерзли. Он встал и бродил по улицам, пока не наступил день.

На почте ему вручили письмо от какой-то Антонины Ивановны Богородской, предлагавшей жилище.

— Порядок, — обрадованно сказал Ливанов и решил поехать к этой Богородской. Но сначала — предупредить ее по телефону.

3

В тот день Антонина Ивановна долго прибиралась в своей комнате. Она стерла повсюду пыль, накрыла стол голубой скатертью с полинявшими узорами и поставила на нее букетик бессмертников в деревянном стаканчике для карандашей. Поверх одеяла, чтобы скрыть серую вату, расстелила накрахмаленную и отглаженную простыню, а тумбочку украсила фигурно вырезанной из белой бумаги салфеткой. Все время Антонина Ивановна поглядывала на будильник и боялась, что не успеет приготовиться к приходу Ливанова.

Когда в комнате было прибрано, она распустила накрученные на влажные тряпочки волосы и, расчесав их старым черепаховым гребнем, взбила на висках кудряшки. Потом открыла шкаф и задумалась — что же надеть? Белую, уже не новую, шелковую кофточку или вязаную синюю? Белая, конечно, наряднее, но синяя новее и плотно облегает фигуру. Антонина Ивановна решила нарядиться в синюю. Осторожно, чтобы случайно не зацепить ниточку, она натянула, приятно холодившие тело, шелковые чулки и надела уже не модные, но все еще новые туфли с кожаными бантиками. Перед зеркалом она выдернула пинцетом лишние волоски из бровей, тушью подвела ресницы, напудрилась, мазнула помадой губы и растерла краску пальцем. Флакончик с духами был почти пуст, и все же Антонина Ивановна вытряхнула оттуда несколько капель, села на диван и пилочкой начала обрабатывать ногти. Покрыть их лаком она не успела.

В дверь постучали.

Волнуясь, Антонина Ивановна подошла и не сразу сняла крючок. Отворив, увидела молодого человека среднего роста, в сдвинутой на светлую прямую бровь шапке-ушанке и аккуратной шинели с черными петлицами. От него пахло свежестью, холодом и одеколоном.

— Богородская, — сказала Антонина Ивановна, слегка улыбнувшись, и почувствовала свою ладонь сжатой чужой и сильной рукой.

Ливанов повесил шинель на гвоздь, привычным жестом расправил под широким ремнем складки и одернул гимнастерку. На груди сшиблись и зазвенели, висевшие на разноцветных ленточках, бронзовые и серебряные медали. Он оглядел комнату и, как человек, привыкший к лишениям не только фронтовой жизни, но и к тому странному, бездомному существованию, в котором оказался теперь, сразу почувствовал, что здесь, в этой комнате, ему очень хорошо. Присев на плюшевый диванчик, он рассматривал вышитые подушки, скатерть с узорами, смешной самодельный коврик на стене. Ему было так хорошо, что захотелось даже прилечь и задремать на этом диванчике, будто у себя дома.

Антонина Ивановна села напротив, положив ногу на ногу. Ливанов увидел обтянутые шелковыми чулками ее полные круглые колени, оказавшиеся совсем близко: протяни руку — и коснешься. Хозяйка приветливо улыбалась, и он, посмотрев на ее взбитые кудряшки, от которых чуть-чуть тянуло духами, подумал: «А она ничего, симпатичная…»