Надсада

– А мне другого и не надо, потому что я твердо знаю: он не предаст и не продаст – ни человека, ни Родины. А у таких, как ты, для которых деньги – главное, Родины не бывает. Не бывает Родины, не бывает и близких, ведь ты явился с отцом разобраться? Ведь так? – наступала. – И ты полагаешь, что тебе позволят над отцом глумиться?

– Да нужен он мне… маразматик.

– Когда тебя растил, учил – был нужен? Одумайся, Володя, одумайся, пока это может быть возможно. Обернись к людям, помоги людям пережить сегодняшние лихие времена. И воздасся тебе…

– Так ты еще и в религию ударилась? Славно, сестренка…

– Я о душе твоей думаю. Каждый день я борюсь за жизнь людей и вижу: если в человеке жива душа, то и болезнь он свою переносит стоически. Если же уповает на деньги, на связи, на каких-то кудесников-врачей, которых покупает за деньги, то жалок тот человек в своем несчастье, и я порой испытываю к таким людям нечто вроде брезгливости, хотя, как врач, и стараюсь помочь каждому. Профессия врача, если исполнять свои обязанности честно, сродни обязанностям священнослужителя. Таких исповедей наслушаешься, что потом спать не можешь. И вот что еще тебе скажу: я знала людей, пока они были здоровые, внешне сильные, имеющие большую власть над себе подобными, избалованные женщинами и деньгами, и в то же время была свидетелем того, в какое ничтожество превращала этих людей болезнь. Вот и тебе я советую подумать о душе, а не о тех миллионах, которые ты потерял. Отец наш своим поступком, своей болезнью как бы призвал тебя к тому же: одумайся!

– Оду-умайся… – скорчил физиономию вслед ушедшей в дом сестре. – Вот вам всем!.. – показал, неведомо кому, фигу.

Развернулся и был таков.

А Степан Белов к вечеру стал приходить в себя. Глаза глядели осмысленно, попросил воды, улыбнулся дочери, пожал руку Татьяне.

– Как там Володька, переживат? – спросил слабым голосом.

– Переживет, – уверенным тоном успокоила отца Люба. – Ты, папа, правильно сделал, что по-солдатски, по-мужски устроил им погром. Я – на твоей стороне. И не думай об этом больше: ешь, пей, набирайся сил, живи. Ты еще не старый. И нас не пугай.

– Спасибо тебе, дочка. – И попросил: – Помоги мне сесть. И… подай гармонь…

Как ни вязалась с его состоянием та просьба, дочь не перечила, а пошла в комнату, откуда вернулась с гармонью в руках. Подала, снизу поддерживая за мехи.

– Не надо, я сам, – вдруг своим обычным голосом проговорил Степан Афанасьевич. И, как показалось Любе, намеренно бодро ворохнулся на кровати, накинув ремень на плече. На мгновение призадумался, повернув голову в сторону окошка, как это он всегда делал, и будто для того, чтобы испросить благословения, а может и прощения, у гармони, прижался щекой к выцветшему перламутру. Но вот уже выпрямился, глаза затуманились, чуть скользнув по фигуре сидящей напротив дочери, тряхнул головой, и обросшее щетиной лицо его как бы отодвинулось в дальнее далеко, где были молодость, любовное томление души и огромное желание превозмочь все, что ни встретится на пути. Бледные пальцы будто ожили и пробежались по кнопкам.

Короткая пауза и…

Дайте в руки мне гармо-онь,
Золотые пла-нки.
Парень девушку домо-ой
Провожал с гуля-нки…

О, как она любила минуты, когда отец брал в руки гармонь! Когда еще была девчонкой, старалась прижаться к его крепкому плечу, обхватив тонкими ручонками его мускулистую руку, и – слушать, слушать, слушать. И сейчас она пересела на кровать, придвинулась к родному ей человеку, прижалась и так будто застыла в сладком оцепенении. А он, видно, поняв состояние дочери, вдруг сменил мотив и заиграл о близком и трепетном, что могут вызволить из глубин души только звуки старой гармони, которую берут в руки в особых случаях величайшего откровения, когда нельзя, невозможно по-иному высказать заветное:

Словно замерло все до рассвета,
Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь,
Только слышно, на улице где-то
Одинокая бродит гармонь.

Только слышно, на улице где-то
Одинокая бродит гармонь.

Это к глуховатому голосу Степана Афанасьевича прибавился молодой голос дочери.

Но будто всхлипнули планки гармони, и зашлись мехи в долгом вздохе – это руки гармониста будто отпали от инструмента, и Люба почувствовала, что тело отца начинает заваливаться на бок. Она вскочила, наклонилась над отцом, лицо которого побледнело, зрачки широко открытых глаз закатились вверх.

«Умирает!» – испугалась.

– Мама! Мамочка!.. Папа умирает!..

И уже вместе с подбежавшей матерью они убрали с груди отца гармонь, Люба стала набирать в шприц какое-то лекарство, Татьяна молча оглаживала руки, тело мужа.

Степан Афанасьевич дышал с хрипом, тяжело, помощь близких ему уже не требовалась, ибо она, эта помощь, была бесполезной. А еще через некоторое время рот его в последний раз приоткрылся, чтобы пропустить очередную порцию воздуха, и закрылся навсегда.