Надсада

И фактического хозяина поселка Владимира Белова также волновала только прибыль. Укреплялась производственная база, наново выстраивались взаимоотношения работодателя и работника, все остальное приходило в упадок. Дороги разбивались большегрузной техникой, заплоты усадеб падали, потому как в хозяйстве «Кедра» учитывали каждую горбылину, старики же на тележках возили с нижнего склада всякий древесный хлам, дабы протопиться зиму. Огороды не вспахивались и не удобрялись, истощалась год от года земля, отдавая овощу ли, картошке ли свои остатние силы, и нечем те силы было восполнить.

Надсаживались люди. Надсаживалась тайга. Надсаживалась земля. И казалось, серым мокротным утренним туманом укутывала та надсада поселок Ануфриево, рассеиваясь разве что только к полудню, и тогда чуть-чуть, самую-самую малость веселел поселок и редкие бабенки подбирались к магазинчику, дабы прикупить какую-нибудь пустяковину вроде пачки лаврового листа да пару буханок хлеба к ней. А в общем-то отвести душу в передаче друг дружке местных новостей в кругу себе подобных. Новостей, знаемых всеми, но с прибавляемыми подробностями и тут уж каждая исхитрялась на свой манер.

– Манька-то, покойной Никитишны дочка, вконец оборзела, какого уж по счету хахаля менят. В дому – шаром покати, а они на пару с хахалем спирт глушат. А детки-то и голодные, – передавала одна.

– Да че детки? Гонют их по суседям побираться, тем и сами кормятся, – прибавляла другая.

– И наче пьют-то? – вопрошала третья. – Наче пьют?.. Како ведро картошки было, и ту продали, да пропили. Манька-то все тряпки, каки оставались после матери, за спирт снесла. Дадут ей каку чекушку на опохмелку, и – рада-радешенька. Бежит до дому, запинается. А через каки полчаса уж песни поют с хахалем-то…

Отведут душу в подобных разговорах и чуть ли не бегом до своих домов, будто кто их подгоняет. У калиток только и очухаются. Приостановятся, переведут дух, зыркнут по сторонам и – шмыг в ограды. А там то на мужика накинутся, то на подвернувшегося дитенка, то по крайности на попавшую под ноги собачонку.

* * *

К Степану Афанасьевичу стали наведываться его старые знакомые по работе в леспромхозе пенсионеры – ветераны войны, с которыми при встрече в обычной жизни он обменивался двумя-тремя словами о здоровье, о житье-бытье и не более того.

Заходили, топтались у порога, пока хозяин не пригласит присесть, разговор начинали издалека, а заканчивали сетованиями на общую повсеместную скудость, каковая к середине девяностых годов уже перла из всех щелей, куда ни посмотри. Степан Афанасьевич слушал, кивал головой, понимая, что его таким своеобразным манером просят хоть как-то повлиять на сына, хотя напрямую никто ничего и не говорил.

– Приперлись, – ворчала Татьяна, демонстративно навертывая на швабру тряпку, чтобы подтереть за ушедшими поселковыми пол. – Ходют тут и чего ходют?.. Афанасьич, подмоги, Афанасьич, то, се… Лодыри и лоботрясы – боле ничего. Ой, люшеньки-и-и-и…

– Каки ж они лодыри? – спрашивал Степан равнодушно, отлично понимая линию супруги, которая целиком была на стороне сына, радуясь его, как она считала, успехам. – Лодыри – энто те, кто на печи лежит да в потолок поплевыват. А эти наработались в своей жизни до отрыжки. И навоевались. Горстка их осталась, но и тем жить не дают – будь она неладна, така власть и таки, как наш мироед Володька.

– Какой же он мироед, какой же он мироед? – аж подскакивала на месте Татьяна. – Пускай и их детки так-то же, как наш Володя, добывают. Кто им не дает? Тока кишка тонка у их, то-он-ка-а… Так вот.

– Не всякий человек, Таня, может переступить через другого человека, – терпеливо втолковывал супруге. – Я вот никада бы не смог и другие не могут.

– Че об тебе говорить, простодыром? Хорошо еще, что хоть за звездочку тебе добрую пензию назначили, а так бы тож по миру с протянутой рукой пошли. Тока на сынка Володю и надеялись бы.

– От этого твоего мироеда Володьки я б и в самый голодный год ничего не принял. Не по нутру мне его жадность, ой, не по нутру-у… Плохо кончит наш Володька-то. Чую, плохо кончит…

– А ты не каркай, не каркай. Погодь еще, таким барином заделатся – всем на зависть. Нам же – почет и уважение.

– Вот то-то и оно, что не будет нам уважения с таким-то сынком. В опчем, смолкни, старая дура, – терял в конце концов терпение. – Мы с тобой хоть и одна семья, и дети у нас общие, а все равно по разные стороны линии фронта.

Поворачивался, уходил во двор.

– Какой такой линии фронта? – спрашивала самое себя после ухода мужа Татьяна. – Совсем рехнулся, старый. И тока слышу: дура, да дура… Кака ж я дура, ежели такого сынка вырастила, не спала, не ела… Ой, люшеньки-и-и-и…

Ей и впрямь уже казалось, что она действительно не спала и не ела – всю кровь по капельке отдала деткам, только бы они стали людьми. Через какое-то время принаряжалась в новое, подаренное дочерью, платье, совала ноги в удобные кроссовки – заморская обувь также была ей подарена, только не дочерью, а сыном Володькой, – и шла в магазин.