Надсада

Данила и Евдокия по-прежнему не могли наглядеться друг на друга. Много разговаривали, многим делились, много хотели знать из того, что было у них в разлучные тридцать с лишком лет. И если бы кто посмотрел со стороны, то подумал, что этим уже немолодым людям в прошлые года не хватило времени для счастья быть рядом.

Молнией сверкнули в памяти прожитые вместе с Даней годы, и так же тихо добавила Евдокия:

– Хорошо мне. Хозяйка я и за мужем, как за каменной стеной.

– Добро, – сказал во второй раз Степан.

Чего ж не «добро»… На выселки Данила пригласил друга закадычного Евсеича. И с ним нашла общий язык Евдокия. Мылся, скоблился, прихорашивался, приодевался в купленное ею же.

– Будешь, старый, здесь жить, – наставлял Данила. – Нечего сидеть в своей берлоге. Продукт я тебе доставлю, с дровишками подмогну, да электричество проведем, чтоб телевизор тебе купить.

– Де ж, Афанасьич, иликтричество-то возьмешь? Я могу и без ево. В избушке како иликтричество – фитилек какой-нибудь, а то дверцу печки приоткроешь – с тем и вечеряшь.

– А не видел, в метрах трехстах от выселок линия проходит – та, что на нижний склад идет? Вот и договоримся с начальством, столбы поставим да провода кинем. Я б давно это сделал, да ни к чему было. Теперь – надо. Приедет погостить Дуня – что ж, с лучиной сидеть? Не-эт, этого мы не допустим.

– Не допустим, Афанасьич. Моя Раиса така ж была модница. Все не по ей. Утюг чугунный не пондравился – паровой подавай. Самовар ей не нада – чайник купил. Тарелку громкоговорящу повесил – полстены заняла. И все не то, все не так.

Подпрыгнул, оттопырил губу, изображая супружницу свою Раису, прошелся по комнате.

Евсеевича никакие годы не брали. Крепкий, жилистый, скорый на подъем, шустрый на ходу, Иван Евсеевич Воробьев даже когда шел по поселку, то норовил обогнать всякого идущего впереди человека. Даже пускался вдогонку. С подскоком и с подпрыгом. Со свойственными только ему словечками и смешочками.

– Вот че аще, Афанасьич: касаток-то своих я могу сюды перебазировать?

– Каких еще касаток? – не понял Данила.

– Да курочек, курочек!

– Перебазируй, – махнул рукой Данила. – В опчем, к приезду Дуни чтоб на человека походил. И жить будешь, как человек. У нас теперь дом в райцентре, здесь мало буду находиться. Хозяйству тебя учить не надо. Собаки, Гнедой – все на тебе.

– И касатки мои – тако же. Да я ж, Афанасьич… мне ж… че ж… я ж… От… и – до…

– И куды Раиса-то глядела, – скажет иная старушонка, остановившись посреди дороги и скосив глаза в сторону удаляющегося Воробья. – С таким-то бы жить да жить, и – надо же: нашла себе хахаля…

Повеселел Иван Евсеевич, головенку стал задирать при ходьбе, бороденку остриг, придав жидким волосам некую форму клинышка, какую видел у «еологов».

Когда на «жигуленке» приезжали Данила с Евдокией, старик подолгу толковал со «Степановной» о житье-бытье, спрашивал «совету», вспоминал свою Раису. Вел в сараюшку к «касаткам».

– Я вот с имя речь веду, мол, че, мои милыя касаточки, худо несетесь… Дак помалкивают и тока: ко-ко-ко… Ко-ко-ко… А ентот касач совсем обнаглел. Тока одно удовольствие и справлят. Аще жрет, как мельница перемелыват зернышки.

– Зачем тогда держите, если он вам не нравится? – спрашивала, улыбаясь, Евдокия.

– Дак как же в дому без хозяина? – наивно разводил руками старик. – Все надсмотр над касатками. Без ево разбрелись бы кто куды, а так – вместях, кучкой ходют. От… и – до…

– Ну и пусть себе ходят. В свое время и нестись будут.

– Эт я так, для порядка журю их, чтоб знали. Моя Раиса оченно любила курочек-то, потому и я завел. Поглядываю на них и вспоминаю…

Евдокия понимала, что самые счастливые годы старого промысловика были годы совместной жизни с Раисой, а все, что «до» и «опосля» – мрак и безвременье. Потому называла ее уважительно Власьевной, что несказанно льстило старику, приводя в состояние умиления. Потому подскакивал с табуретки, начинал в волнении бегать по комнате, она же мягко усаживала его на место, придвигала к нему стакан с чаем, каких-нибудь прихваченных из дому пирожков, блинчиков, оладушек – всего того, что старик любил, о чем она выведала у него еще в первые дни знакомства.

Даже к Татьяне нашла подход, умея выслушать все бесконечные жалобы, во время вставить утешительное словечко.

Степану же Евдокия понравилась сразу: и голосом тихим, и предупредительностью, и мягкостью. И он искренне радовался за брата.

Спустя год, ближе к осени в гости к Даниле и Евдокии приехал сын Николай. Привез с собой объемистый багаж, где были мольберт, краски, холсты.

В обжитом доме в райцентре Николай не стал долго задерживаться, попросив отца отвезти его на выселки. По дороге попросил еще раз, насколько это можно поподробнее, рассказать историю убийства семьи Ануфрия.