Надсада

С объявлением перестройки в стране и в самом деле в жизнь людей входило нечто невиданное ранее. Шараханье в государственном управлении неизменно переносилось на семьи, на соседей, на сложившийся уклад поселка Ануфриево, на производство. Народ то смеялся до упаду, обсуждая какое-то нововведение вроде сухого закона, то сатанел, устраивая по праздникам около клуба беспричинные потасовки, обходящиеся, правда, пока без поножовщины.

Но и поножовщина была не за горами – к тому шло, о том говорили старики, о том печалились жены и матери. И были причины для беспокойства: повсеместно нарастала тревога. Тревожились по поводу недостатка лесосечного фонда, по поводу оголенных от спиртного прилавках магазинов, по поводу обещанных по телевизору перемен в сторону ужесточения дисциплины, ответственности и еще чего-то такого, доходившего до ума поселковых медленно и трудно.

– Афанасьич, скажи, че такое «общий Европейский дом»? – приставали мужики к Белову.

– Крышу хотят сгородить над Европой, – нехотя отвечает Степан.

– Да брось ты, – не верили. – Из чего ж они ее сгородят-то и для чего? – продолжали донимать.

– Дабы спастись от кислотных дождей.

– У нас так же льют и – ничего. В прошлом году по Айсе сколь леса пожелтело, особенно молодняк.

– То у нас, а то – у них.

– А-а-а…

– Вот то-то и оно, – скажет Степан и пойдет своей дорогой.

С перестройкой все меньше стали усматривать в человеке человеческое. Наедет, скажем, милицейский «воронок», прокатится по улицам, подберет попавшихся выпивших мужиков и – в райцентровскую вытрезвиловку. И трясут бедного мужичка по полной программе: и штраф плати, и на производстве держи ответ, и аморалку припишут, еще куда сообщат. А мужичок не только меньше не станет пить, а еще больше заливает, только уже какой-нибудь очиститель для окон или клей. И обмирает всеми внутренностями, кои теряют всякую способность к переработке того гремучего зелья. И – несут мужичка наперед ногами на местный Ануфриевский погост.

Так-то схоронили своего сынка Саньку и Беловы. Прибрел после обеда в родительский дом, слезно клянчил у матери опохмелки, та в сердцах не дала.

– Санечка-то мой и грит мне, мол, поплачешь еще, пожалешь еще, скупердяйка, да поздно будет, – убивалась Татьяна на похоронах. – У меня ж, дуры старой, было че дать, а вот быдто бы озлобилась, быдто че во мне ощетинилось, и – не дала. Лежит теперь мой соколик ясный, закрыл глазыньки наве-э-ки-и-и… Ой, люшеньки-и-и…

Случилось же вот что. Вернувшись из родительского дома, долго шарил Санька по полкам в кладовой в поисках, чего выпить. В безумии будто шарил. И наткнулся то ли на «синявку», то ли какую-то иную жидкость. Выпил, и, видно, стало ему плохо. Выбрался на улицу, а тут и «воронок». Затолкнули. Повезли. А Саньке все хуже и хуже. Начал блевать, так, будучи сами полупьяные, милиционеры давай его тыкать в ту блевотину лицом, как тыкают нагадившего котенка. Глумливо, со смехом, с унизительными словечками. И – кончился, не доехав до райцентра, Санька, о чем рассказали потом ехавшие вместе с ним поселковые мужики.

Лежал в морге с засохшей блевотиной на лице, куда ездил сам Степан. Степан же обмыл тело сына, переодел.

Возвратившись со скорбным грузом, просидел возле гроба с телом сына целую ночь. Какие думы думал, какие жернова мыслей перемалывал, однако к утру обронил непонятное, мол, война еще только начинается и передовая сегодня пока что прошла по таким горемычным, как их Санька. И что, мол, Санька – то первый ряд цепи воинов, каковая первой и падает.

– Че, Степа, сказывать? – ничего не поняла Татьяна. – Кака война, где? Кто враг?

– В стране война, – грубо ответил муженек. – А враг – опричники иль попросту – чиновники разных мастей.

– Че ж это за чиновники за такие? И де они сидят?

– Во всех эшелонах власти – ну, хоть в поссовете.

– Эт Холюченко-то чиновник?

– И Холюченко – тако же. Опричник…

– Оп… оп… ричник… – едва выговорила Татьяна.

– Именно, опричник. – утвердительно подвел черту Степан. И прибавил: – Враг.

Глянула на него супруга, как на полоумного, и заплакала навзрыд.

– Ой, люшеньки… – голосила. – Ой, совсем с ума сошел, старый… Да какой же он враг, Холюченко-то?..

– Холюченко, канешно, мелочь, но и он в той армии опричников.

– Не надо, милая моя, так убиваться, – успокаивала Татьяну бывшая здесь же супруга Данилы Евдокия, которая приехала сразу, как узнала о Санькиной смерти. – С горя это он, не понимает, что говорит.

– Все он, фашист, понимат, – упрямилась Татьяна. – Тока чтоб еще хуже мне было… Чтоб и меня в гроб вогнать… Положить рядом с сыночком, а он тута барином будет жить… Бабу себе приведет молоду-у-у-ю…

– Вас он любит, – уговаривала Татьяну Евдокия. – Вас одну и деток. И никто ему, кроме вас, не нужен.

– Любит он, как же, держи карман шире. Ведмедя черного матерого он любит – никого боле… А чтоб похмелить сынка-то, отвести от беды – на это его нет… Сколь приходил, сколь просил – тока я, тока я одна и похмеляла…

– И доопохмеляла, – не выдержал Степан. И прибавил непонятное: – Чтоб выстоять в начавшейся войне, трезвым надо быть на голову-то.