Надсада

– Не удивляйтесь, Данила Афанасьевич, на мои слова, – мое женское недовольство объяснимо. Он ведь когда работал в издательстве, возле меня был, возле детей. Но когда в самый первый раз вернулся от вас, то пребывал в каком-то лихорадочном состоянии, будто подменили его. Стал работать как каторжный и все бредил Сибирью, все говорил, говорил с каким-то восхищением, будто жизни до той поры и не видел. И я стала понимать, что большое зажигается от большого и такой громадный край, как Сибирь, изначально осваивали люди по-настоящему сильные. И сейчас в Сибири проживают люди далеко не мелкие, во всяком случае западному народу до сибиряков далеко. И стал мой Коля ездить каждый год, причем подолгу задерживаясь в ваших присаянских далях. А я все больше и больше стала чувствовать себя серенькой мышкой и все хотела также поехать посмотреть: что же такое из ряда вон выходящее призывает моего муженька в ваши места и какого беса в муженьке разбудили ваши края. И поехала. И когда посмотрела, когда дыхнула воздуха Сибири, так чуть было не задохнулась – так будто придавили меня эта ширь и этот размах. Ширь лесов, размах тайги, непостижимость людских характеров, способных жить в этакой глухомани и быть счастливыми. А я, наоборот, почувствовала себя несчастной. Я скоро поняла, что это все не для меня и не про меня и что Николая я потеряла невозвратно, навсегда, хотя мы, может быть, и проживем с ним до глубокой старости и помрем в один день. Потеряла его прежнего, с которым мне было легко и спокойно в нашем квартирном мирке. Я уже не понимаю, о чем он говорит, чем он живет, к чему стремится, что его мучает. Порой думаю: а зачем мне знать? Живешь и живи. Муж от тебя к чужим бабам не бегает. Денег хватает. Через его успехи и ты барыня. Так ведь гложет червь душу, беспокоит, и постоянно ощущаю собственное одиночество. К тому же еще и чувствую себя полной дурой.

– Ну кака ж ты дура, невестушка, – приобнял Людмилу за плечи. – Бабье дело быть при мужике. Подмогать ему. Заботиться. Ты свою обязанность сполняшь…

– Не нуждается он во мне – вот в чем беда! – почти выкрикнула Людмила. – Не нуждается в моей заботе, в моем участии. И только твердит: искусство, искусство…

– Как же не нуждается, – возражал Данила. – Во-он сидит, тебя поджидат, хотя, может, и не сознает того, потому как избалован вниманием супруги. Знат, что придешь, накормишь, обогрешь словом…

– Может, вы и правы, – тихо обронила женщина, и в глазах ее Белов увидел слезы надежды. – Все-таки хорошо, что Коля выздоравливает и все у нас будет ладком, – прошептала. – Хоррошо…

– Добро, – так же тихо в тон невестке прибавил от себя и Данила.

Они уже подходили к лавочке, на которой сидел дорогой им человек – осунувшийся, похудевший, с запавшими глазами, в которых, если вглядеться, сильнее, чем прежде, отражалось внутреннее желание жить.

* * *

После операции организм Николая восстанавливался быстро, чему способствовало и настроение самого пострадавшего. О его выставке писали газеты, публиковали репродукции картин толстые, входившие в моду, глянцевые журналы, каких уже в девяностые было в изобилии.

Отцу обрадовался несказанно: поднялся навстречу, пошел с раскрытыми объятиями.

– В этой жизни имеет смысл только то, что ты кому-то можешь быть нужен, – сказал, усаживаясь так, чтобы видеть обоих посетителей – отца и жену. – Вы да еще мама – мой оберег.

– А дети? – не без нотки ревности в голосе спросила Людмила.

– Дети – радость. Они сами нуждаются в постоянной опеке и поддержке. Вы же – равные мне, оттого и спасительно всякое ваше появление у постели больного.

– Как-то ты, сынок, мудрено сказывать. Будто заученное из книжки, – заметил Данила.

– Он сейчас со всеми так разговаривает, – подтвердила Людмила. – Мэтр, одним словом. В общем, признанный мастер, – тут же поспешила пояснить непонятное для свекра слово.

– Уж не знаю: метр иль километр, а для нас с матерью все одно – сын. Для тебя ж, невестушка, – муж, – с улыбкой по-своему истолковал сказанное Данила, который прекрасно понимал игру слов.

– Как там на выселках, как Иван Евсеевич? – повернулся к отцу Николай.

– Вот, не успел еще сил как следует набраться – и уже о выселках, – раздался за спинами сидевших на лавочке голос Евдокии. – А я как вошла в ограду-то и вижу – сидят, никого не замечают. Вот, думаю, и подберусь, послушаю, о чем говорят… Ты-то, Даня, как тут оказался?

– Добрые люди подмогли, – ответил, всматриваясь в лицо жены, которую не видел более полумесяца.

Лицо бледное, вкруг глаз добавилось морщинок, вроде как уменьшилась фигурой.

«Верно, похудела», – подумалось ему.

Вслух же сказал:

– Слетаю, думаю, на подмогу, вас всех увижу, да и сыну обскажу выселковские новости.

– Какие уж там у вас новости, – с той же ноткой ревности в голосе вставила свое невестка.

– Там, Люда, конечно, не Москва, но там что ни человек, то своего рода личность. И уж грызть глотки друг другу из-за какой-нибудь стодолларовой бумажки не будут, – отозвался на разговор близких сын.