Надгробные речи. Монодии

Цезарь решил, что оба крыла войска следует занять всадникам, центр — гоплитам, а лучшим воинам из тех и других — место рядом с ним, у правого крыла[531]. Сие должно было остаться скрытым от врагов, но тому воспрепятствовала злонамеренность нескольких перебежчиков. Когда же варвары начали переправу, цезарь, хотя и была у него к тому возможность, не выказал желания ни помешать им, ни сразиться с ними, напав лишь на малую часть их войска, а выступил против варваров тогда, когда тех собралось уже тридцать тысяч[532], но еще не подошли остальные, коих было во много раз больше, — ибо, как я слышал позднее, варвары предписали никому не оставаться дома из тех, кто способен был сражаться. Итак, оба обстоятельства в равной степени достойны восхищения: и то, что цезарь не ринулся навстречу первым отрядам варваров, и то, что он не стал сражаться со всеми двинувшимися против него полчищами. Ведь первое было бы делом ничтожным, второе же грозило величайшей опасностью, и одно выдавало бы человека малодушного, а второе — безрассудного. Вот почему он не препятствовал переправе варварского войска, намного превышавшего численностью его собственное, но остановил своим наступлением дальнейший приток вражеских сил. Между тем варвары, прознав обо всём заранее, построили храбрейших своих воинов напротив лучшей части римского войска, а на правом своем крыле поместили вспомогательный отряд, каковой спрятали за высоким берегом, густо поросшим камышом, — ибо местность та была болотистой[533], — так что засевших там варваров не было видно. Однако не укрылись они от взоров римлян, стоявших с левого края, и едва те их заметили, как с боевым кличем ринулись преследовать врагов, прогнав их с места и приведя этим в беспорядок около половины варварского войска, ибо бегство передних рядов повлекло за собой бегство и остальных. Походила же сия битва на то, что произошло во время морского сражения коринфян с керкирянами[534], поскольку каждая сторона в ней одновременно и побеждала, и терпела поражение. Ибо верх с обеих сторон одерживало левое крыло войска, так что римлян, находившихся на правом крыле вместе с цезарем, теснили варвары, то есть лучшие — лучших. Даже знаменосцы, кои более всех приучены были сохранять строй, и те не соблюли своего обычая. Но едва они подались назад, как цезарь, в своей речи к ним уподобившись сыну Теламонову, — а тот сказал, что с гибелью кораблей эллинам нет возврата[535], — зычным голосом воскликнул, что в случае поражения города запрут перед ними ворота и не дадут им пропитания, а в заключение добавил, что, если они решатся бежать, то придется им сперва убить его, ибо, пока он жив, он этого не допустит[536]. И при этом он указал им на римлян, находившихся на левом крыле войска, которые преследовали обратившихся в бегство варваров. Когда же те одно услыхали, а другое увидали, и словами цезаря были пристыжены, и бегством врагов обрадованы, то повернули назад и снова вступили в бой. И прекратилось сие позорище, и всякий принялся преследовать врага. Дело дошло до того, что даже охрана обоза, находившегося на вершине холма, возгорелась пылом битвы. Когда же римляне стали теснить врага и наступление их сделалось очевидным, варвары решили, что к тем прибыло подкрепление, и никто уже не думал сопротивляться.

Итак, равнина была устлана восемью тысячами мертвых тел[537], Рейн запружен утопленниками из тех, кто не умел плавать, острова реки завалены трупами, а победители преследовали варваров, скрывающихся в лесах. Трупы же и доспехи, увлекаемые потоком реки, доносили весть об этом побоище до самых отдаленных варварских земель. Но важнее всего было то, что, устроив облаву на обитателей островов, наши воины захватили вместе с подданными и их царя[538]. И вели они его, держа за руки и не разоблачив от доспехов, а тот был человеком весьма рослым и видным и своею фигурой и нарядом привлекавшим к себе всеобщие взоры[539]. И вот, как только солнце, узревшее сию великую битву, зашло, цезарь, призвав этого варвара к ответу за его дерзость и слушая его полные достоинства речи, дивился. А когда благородную поначалу речь тот завершил смиренными мольбами[540], испугавшись за свою жизнь и прося ее сохранить, цезарь едва не возненавидел его, однако не причинил ему ничего плохого и даже не заключил в оковы, уважая его недавнее могущество и думая о том, сколь многое переменилось за один день.